После болезни Пономарев неожиданно стал прилежно верующим. Полюбил читать божественное. На ночь долго молился за себя, за всех, кого любил, о ком тревожился. Молитвы у него были какие-то странные, самодельные:

— Положи, Господь, камешком, подыми перышком… Шоркни, Боже, по душе, по телу, по животу, по ближним моим, по моему здравию…

Скажет несколько слов — и долго прислушивается, словно ждет ответа. Потом начинает глубоко, по-старушечьи вздыхать.

— Знаю, я недостоин твоей милости, Боже, награди тогда скромного труженика науки, раба твоего Порфирия сына Никиты…

— Что ты там бормочешь, Иван Петрович? — поинтересовался Крылов. — На себя стал не похож.

— С Богом говорю, — смиренно ответил Пономарев. — Жил дурно, грешил много. Теперь время настало о душе позаботиться.

— Ну-у, — Крылов даже руками развел. — С чего это тебя? Впрочем, хочешь говорить с Богом, говори. Но и лекарством не манкируй. Пей. Не то ругаться станем.

Вот почему когда из Петербурга из Академии наук пришло вдруг известие о том, что Крылову присуждена премия Бэра, Иван Петрович возликовал и… принял эту нежданную радость на свой счет: «Услышал мои молитвы Творец! Богат Вседержитель Предвечный милостью!»

— Иван Петрович, в своем ли ты разуме? Мы ведь с тобой старые матерьялисты, — пробовал его урезонить Крылов.

— Матерьялисты — да, — невозмутимо согласился Пономарев. — Однако жив Бог, жива и душа моя. Бог правду ви-и-дит…

— Ви-и-дит, — передразнил его Крылов. — Много он в девятьсот пятом видел…

Споря с Иваном Петровичем, Крылов пытался заглушить бьющую из глубины души радость. Но бесполезно. Как плотину прорвало — ему хотелось смеяться, говорить, размахивать руками, бежать куда-то…

Премия имени Карла Бэра — не просто денежное поощрение. Это признание серьезных заслуг перед отечественной наукой. Значит, не зря Крылов начинал и заканчивал свой рабочий день с лампой. Значит, действительно «Флора Алтая и Томской губернии», которую он посвятил своему другу Николаю Мартьянову, стала-таки событием для русской науки… О, как прав Климент Аркадьевич Тимирязев, когда говорит, что наука — самая лучшая, прочная, самая светлая опора в жизни, каковы бы ни были ее превратности! Крылов готов к любым жизненным изломам, лишь бы хоть изредка, хоть в конце пути вновь испытать такую чистую и глубокую радость, подобную нынешней…

— Ну, что ты молчишь, истуканова головища? — промакивая кружевным платочком глаза, сказала Маша.

Она плакала от радости и гордости за мужа. Вспоминала годы и годы его незаметного труда, свое одиночество и ожидание. Ей казалось, что в этой награде есть и частица ее жизни, ее терпеливости.

Ей хотелось, чтобы муж наконец признал это, произнес вслух — и тогда это было бы ее наградой… «О мужчины, — хотелось ей сказать. — Когда вы получаете свои призы, которых так жаждет ваше честолюбие, имейте великодушие признать, что в них есть и доля женского участия!.. Хотя бы вспомните об этом…»

— Да что говорить-то? — улыбнулся Крылов, обнимая постаревшую, слабую и такую близкую Машу. — Ну, рад, рад я… Да ведь работать-то еще крепче следует — вот в чем штука.

Не успела еще эта радость улечься, как подоспела другая: Казанский университет присудил Крылову степень почетного доктора ботаники.

А на пороге и третья: томские профессора единодушно потребовали от Лаврентьева отправить наконец в Петербург в Министерство народного просвещения представление на Крылова к званию профессора. Доколе ему в ученых садовниках и приват-доцентах ходить?! Ему — с премией Бэра, с учеными трудами, делающими честь Томскому университету?!

Лаврентьев молча выслушал господ профессоров и ответил так, словно у него болели зубы:

— Хорошо. Рассмотрим. В надлежащем порядке.

И еще одна радость как награда за долгие-долгие годы труда ожидала Крылова. Это его ученики. Кружок «маленьких ботаников».

Он сложился незаметно, постепенно, как бы сам собою. По вечерам в Гербарий стали заходить студенты: Валериан Титов, Борис Шишкин, Леонид Уткин, Виктор Ревердатто… Посидят, посмотрят, как Крылов монтирует растения, попросят что-то сделать самим…

Он охотно объяснял им смысл своей работы, давал задания, догадываясь, что не праздное любопытство руководит этими молодыми людьми. Установился сам собою и определенный день для сходки — пятница.

— Пятница — бабий день, — пошутил худенький, чрезвычайно впечатлительный и добрый Леонид Уткин. — Баню топить, стирку водить, хлеба ставить.

Уткину двадцать пять лет, но выглядит он совершеннейшим юношей. Однако этот хрупкий на вид юноша обладает твердым и целенаправленным характером. Успел уже поработать в 1905 году учителем народной школы в Томске, в 1906 году — учителем реального училища в Ново-Николаевске. В 1907 году поступил в Томский университет. И сейчас уже имеет вполне готовую первую научную работу по геоботаническому исследованию озера Горчаны. Леонид Антонович Уткин, по мнению Крылова, прирожденный лекарственник. Как ни у кого другого, у него ярко выражены пристрастие и талант именно к лекарственным растениям. Увлечен народной медициной горячо и самозабвенно.

Шишкин — тот другой. Спокойный, рассудительный, наблюдательный. Все анализирует и на все имеет собственную точку зрения. Трудолюбив и упорен. «Чистый ученый» — говорят про него товарищи. — Не пройдет и несколько лет, как мы все будем его навеличивать: академик Борис Константинович Шишкин…

Виктор Ревердатто — тоже личность своеобразная. Студент Технологического института, он должен вот-вот закончить институт и стать инженером-химиком. А перебежал в ботаники — и ни о чем другом слышать не желает. Виктору Владимировичу Ревердатто девятнадцать лет, но он не терпит никакого возрастного превосходства и не уступает ни в чем своим старшим коллегам. Родился он в Харькове, в семье мирового судьи. Однако предки его — Ревердатти — попали в Россию с острова Корсика. Поэтому в кружке маленьких ботаников за ним установилось прозвище «корсиканец». Наш неистовый корсиканец… Горячий, живой, подвижный, непоседливый, взрывной и… влюбчивый. Большие темные глаза всегда несколько лихорадочны, возбуждены. Убежденный докучаевец. И — отъявленный спорщик, из-за своей горячности нередко попадавший впросак. Ботанические интересы пока что расплывчаты: то ли хакасскую степь изучать, то ли, подобно Уткину, в народную медицину податься…

Через короткое время в кружок вошли еще несколько человек: студент-геолог Константин Тюменцев, медики Николай Молотилов и Константин Онисимов — люди интересные, любознательные.

Особенно по душе Крылову Валериан Семенович Титов. «Любимый ученик Порфирия Никитича», — с некоторой ревностью говорят о Титове маленькие ботаники. Может быть, они и правы… Валериан мил Крылову своей скромностью, тихостью и отчетливо выраженным ботаническим характером: он систематик, флорист, как и сам Крылов. Трудно быть систематиком. Черная, неблагодарная и кропотливая работа: собрать каждую травинку, расписать, определить, пересчитать и измерить все эти пестики-тычинки, лепестки, корневища… Инвентаризация, а не работа. Но без нее в ботанике невозможна никакая другая, никакие открытия. «Если хотите растить розы, — землею будьте…» Крылов счастлив, что всю жизнь сам был землею и что приходят молодые люди с подобным стремлением. У него появилась надежда, что круговая оборона кончается и прибывают свежие и талантливые силы подкрепления…