Вложив взведенный «глок» в кобуру, я стал дожидаться, когда устроитель поединка разъяснит мне правила. Впрочем, и так уже было понятно, что они не слишком сложные.

– Тебе приходилось участвовать в таких поединках? – первым делом поинтересовался Вороний Коготь.

– Нет, – признался я. – Но, судя по всему, долгой перестрелки не предвидится.

– Мы тоже редко пользуемся таким способом сведения личных счетов, – признался Торвальд, опустошая револьверный барабан и оставляя в нем только один патрон. – Обычно братья предпочитают традиционный бой на ножах или кулаках. Но раз уж судьба свела нас на этой площади, то нам с тобой было бы просто несолидно резать друг друга. Поэтому давай проверим, сильно ли обиделись боги на мою дерзость… Правила просты: держим руки по швам, дожидаемся условного сигнала и, когда он прозвучит, стреляем. Сходить с места запрещено. Если оба промахиваемся, поединок повторяется. Если кто-то из нас окажется ранен, победитель имеет право его добить. Но я полагаю, мы уладим наши взаимоотношения с первой попытки. Как видишь, все элементарно.

– Каков будет условный сигнал? – спросил я.

– Когда мы приготовимся, Форинг Фенрир подбросит в воздух бутылку. Как только она разобьется, можно начинать. – Грингсон взвел курок револьвера и засунул оружие в кобуру.

Как и ожидалось, все просто и ничего лишнего. Против сигнала тоже нет никаких возражений. Плохо, если бы вместо подбрасывания бутылки Горм стрелял в воздух. Когда вокруг Ватиканского холма еще грохотали выстрелы, начинать поединок по такой команде было бы рискованно – высока вероятность, что нервы кого-нибудь из противников сорвутся и он откроет огонь раньше положенного срока. Не знаю, как Вороньему Когтю, а мне такое нарушение правил точно не сойдет с рук.

Управившись с оружием, Вороний Коготь всмотрелся в лица примолкших дружинников, надолго задержал взгляд на Фенрире, затем кивнул ему и поманил меня рукой.

– Не будем испытывать терпение моих братьев, – предложил Торвальд. – Решим все по-быстрому. Если хочешь что-то сказать или с чем-то не согласен, говори.

– Позвольте только один вопрос, – попросил я. Не знаю, зачем я вообще об этом заикнулся. Наверное, просто не хотелось идти на смерть с угрюмым выражением лица и без единой светлой надежды. – Раз уж мне не суждено попасть в Рай, могу я рассчитывать на место в вашей Валгалле? Говорят, там не спрашивают, в каких богов ты верил при жизни.

– Да, это так, – согласился Вороний Коготь. – Разумеется, тебе найдется там место, Хенриксон. И я непременно замолвил бы за тебя словечко перед Видаром, чтобы он впустил тебя в свои чертоги. Мне бы хотелось, чтобы ты встретился там с Лотаром и лично попросил у него прощения. Но сегодня мы с Видаром стали врагами, так что он глух к моим просьбам. Но если тебе все же доведется увидеть Видара, непременно передай ему: пусть он не срывает злобу на моем сыне. Лотар не виноват в том, что я отвернулся от наших богов. Так уж было предопределено – ведь даже асам не дано знать, как выглядит полотно их судеб и что готовит им завтрашний день. Что же тогда говорить о нас…

Я и конунг Скандинавии Торвальд Грингсон, известный также на весь мир как Вороний Коготь, стояли на площади Святого Петра и внимательно смотрели друг другу в глаза. Мы были словно два хищника, что встретились на узкой тропе и уже никак не могли разойтись. Нас разделяло двадцать шагов – расстояние, с которого хороший стрелок может промахнуться, только если сам того пожелает. Я и Торвальд считали себя хорошими стрелками и знали, что не промахнемся.

У меня за спиной находился спуск с Ватиканского холма – несколько минут назад по нему уехали мои друзья. Уехали, чтобы завершить начатое нами в Петербурге дело. Я верил, что все у них получится, а также верил в Ярослава – все-таки этот парень стоил той жертвы, которую я собирался за него заплатить. Будущий Петербургский князь прошел хорошую школу и непременно еще заставит своего отца им гордиться. Пусть молодость Ярослава была непутевой, но она, по крайней мере, научила его ответственности. А я в свою очередь был рад за своих приемных детей – им предстояло жить под властью князя Ярослава; в любом случае более достойного правителя, нежели тот, которому служил настоящий отец Поля, Люси и Алена – ныне покойный Жан Пьер де Люка. «Хотелось бы, чтобы мои дети жили в более привлекательном мире», – сказал он мне незадолго до смерти. Теперь желание Проклятого Иуды имело все шансы сбыться.

За спиной Торвальда лежал поваленный Стальной Крест, обративший в руины собор Святого Петра. Думал ли я раньше, что увижу такое на своем веку? Казалось бы, кому, как не мне, радоваться этому событию – святоевропейская власть, что в последние годы настойчиво стремилась меня уничтожить, потерпела сокрушительное поражение от тех, кого она считала грязными язычниками. Да, бесспорно, некоторое злорадство я ощущал. Равно как и чувство облегчения, что теперь, возможно, Кэтрин и дети опального Апостола де Люка наконец-то будут оставлены нашими врагами в покое. Однако я не испытывал ликования над телом поверженного врага. Только сейчас я окончательно понял, почему Жан Пьер де Люка, даже находясь в клетке у инквизиторов, отказывался желать гибели растоптавшей его власти. Больше инквизиторов Жан Пьер боялся только одного: наступления второго Века Хаоса, что неизменно повлечет за собой крах нынешнего святоевропейского порядка. Пусть далеко не совершенного, но все-таки порядка. И вот он рухнул… Неизвестно, как долго грозил продлиться в Святой Европе грядущий хаос безвластия, но падение Стального Креста определенно не сулило европейцам ничего хорошего.

Торвальд Грингсон… Личные трагедии этого человека были несоизмеримы с той трагедией, что принес он Святой Европе. Но именно потеря сына и рухнувшая мечта, а за ней и вера в справедливость богов, сломили Вороньего Когтя тогда, когда он должен был праздновать свой триумф. Я нисколько не жалел кровожадного убийцу, однако вполне мог его понять. И эту его последнюю попытку выместить на мне остаток злобы – тоже.

Однако, как выяснилось, на самом деле Торвальд преследовал иные цели…

Горм Фенрир вытряхнул из найденной им бутылки остатки недопитого виски (похоже, с дисциплиной у разуверившихся в победе Защитников было не ахти), отогнал подальше дружинников, чтобы подброшенная бутылка никому из них не пробила голову, и вопросительно посмотрел на конунга. Торвальд взглянул на разгоравшийся восход, поморщился, провел ладонью по лысине, помассировал шею и, настроившись таким образом на схватку, ответил на немой вопрос форинга степенным кивком. Фенрир кивнул в ответ и с размаху подбросил бутылку в небо…

Пять секунд до сигнала…

Нет, время не стало тянуться медленно – просто в кои-то веки я вдруг узнал его истинную ценность. Насколько же в действительности драгоценна каждая секунда прожитой жизни, а особенно если эта жизнь – твоя…

Я смотрел на Торвальда, как в зеркало: тот же спокойный сосредоточенный взгляд, чуть согнутые колени, опущенные по швам руки. Это только с виду мы выглядим неподвижными и расслабленными. На самом деле сейчас в нас сконцентрировано столько энергии, что, приблизься мы друг к другу, и между нами ударил бы электрический разряд. Зрители задержали дыхание и боятся даже кашлянуть – на эти пять секунд окружающий мир словно вымер. Лишь далекие выстрелы, что еще раздавались в южных районах Ватикана, и треск пламени на руинах собора разбавляли звуками воцарившуюся на площади тишину, не позволяя ей стать гробовой.