Так или иначе, я собиралась каким-то образом помочь тебе, да и себе тоже, выбраться из западни. Ведь должен же быть какой-то выход!

И на меня нахлынули воспоминания. Перед моим мысленным взором встали все случаи, когда я попадала в переплет. Побег из аэропорта, когда мне чудом удалось улизнуть от дяди Дэрила. Бегство по пожарной лестнице в отеле в Европе, когда кинокомпания хотела заставить нас заплатить по чужим счетам. Полицейскую облаву в Лондоне, когда я грудью закрыла дверь, заговаривая копам зубы, пока мама спускала травку в унитаз. А еще тот случай в Испании, когда мама отрубилась на ступенях «Палас-отеля» и я умоляла не вызывать «скорую помощь», объясняя мамино состояние сонливостью от лекарств, и искала хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь мне донести ее до нашего номера. Нет, должен же быть хоть какой-то выход, непременно должен быть, и у меня из головы не шли слова Олли Буна, что против силы можно действовать только силой.

Но вот в том-то и проблема, что у меня больше не было сил. Патовая ситуация была, а вот сил — нет. И разве найдется человек, способный оттащить от нас всех собак?!

Хотя нет. Пожалуй, найдется. Есть такая особа, и она всегда была центром Вселенной. Более того, она была богиней, суперзвездой. И они беспрекословно слушаются ее.

Я подняла трубку и набрала номер телефона, который ношу с собой в сумочке с тех пор, как убежала из дома. То был номер телефона, стоявшего на маминой прикроватной тумбочке.

Шесть тридцать. Мама, должно быть, не уехала на студию. А скорее всего, даже еще не встала. Три длинных гудка, и вот я уже слышу ее знакомый шелестящий голос и похожее на вздох едва слышное слово «алло».

— Мама, это я, Белинда, — сказала я.

— Белинда, — прошептала она так, словно боялась, что нас могут подслушать.

— Мама, ты нужна мне! Еще никогда в жизни ты не была мне так нужна, — произнесла я.

Она не ответила.

— Мама, я живу в Сан-Франциско с одним человеком. И я люблю его. Он очень добрый и хороший. И только ты можешь сделать так, чтобы нам не мешали.

— Ты говоришь о Джереми Уокере? — спросила она.

— Да, мама, именно о нем, — ответила я и, набрав в грудь побольше воздуха, продолжила: — Мама, но все не так, как рассказал тебе Марти. До вчерашнего дня этот человек, клянусь, понятия не имел, кто я такая. Возможно, он что-то подозревал и все такое, но наверняка ничего не знал. Но сейчас уже знает, и ему очень-очень плохо. Он сбит с толку и не понимает, что ему делать, а потому мне нужна твоя помощь.

— Ты правда не… не живешь с Марти?

— Нет, мама, и не жила с ним с того самого дня, как уехала.

— А что там за история с картинами? С картинами, что он написал.

— Мама, они прекрасны, — ответила я и, когда пауза затянулась, набралась мужества и добавила: — Мама, это как фильмы Фламбо, в которых ты снималась в Париже. Настоящее искусство. Самое что ни на есть настоящее. Мама, пройдет еще немало времени, прежде чем кто-нибудь их увидит. Но сейчас меня волнует другое…

Но она опять не ответила. И тогда я попробовала рискнуть, как не рисковала еще ни разу в жизни.

— Мама, ты мне должна, — тихо сказала я. — И сейчас я говорю с тобой, как Белинда с Бонни. Да, мама, ты мне должна. И ты, мама, это знаешь не хуже меня.

Я ждала, но она упорно продолжала молчать. Я чувствовала, что хожу по краю пропасти. Один неверный шаг — и я внизу.

— Мама, помоги мне. Пожалуйста, помоги. Ты мне нужна.

И я вдруг услышала, что она плачет. А потом она спросила упавшим голосом:

— Белинда, что я должна для тебя сделать?

— Мама, ты можешь приехать в Сан-Франциско прямо сейчас?

В одиннадцать часов в аэропорту Сан-Франциско приземлился самолет киностудии, и когда она спускалась по трапу, то вид у нее был такой, что краше в гроб кладут. Я еще не видела ее настолько худой, а лицо, без единой морщинки, напоминало маску. Голова была, как всегда, опущена. И она явно избегала моего взгляда.

По дороге в город я рассказала ей о тебе, о твоих картинах и поинтересовалась, смогла ли она понять из снимков, насколько они хороши.

— Я знакома с творчеством мистера Уокера, — ответила мама. — Когда-то я читала тебе его книги. Разве ты не помнишь? У нас были все. Когда мы приезжали в Лондон, то я всегда старалась купить его новую книгу. Иногда Триш присылала их из Америки.

При этих словах я почувствовала, будто мне в сердце вонзили нож. Я вспомнила, как мы лежали рядышком и она читала мне вслух. Декорации то и дело менялись: Париж, Мадрид, Вена… Но непременным атрибутом всегда были двуспальная кровать и ночник на прикроватной тумбочке. И она — такая родная и близкая с вечной книжкой в руках.

А теперь она превратилась в незнакомку — похожую на монашку чужую женщину в накидке с опущенным на лицо капюшоном.

— Я не верю, что ты не рассказывала ему обо мне, — произнесла мама.

— Нет, мама. Я ничего ему не говорила. Ни слова, ни полслова.

— Уверена, что ты наговорила ему обо мне гадостей. Я знаю, что ты рассказала ему обо мне и Марти, а еще о том, что произошло между нами. Даже не сомневаюсь.

Но я поспешила разуверить маму. А потом рассказала ей, как все было на самом деле. Как ты пристал ко мне с расспросами, а я взяла с тебя слово ни о чем не спрашивать, и тогда твой адвокат принялся наводить справки насчет Сьюзен Джеремайя, так как у меня в комнате висели постеры с ее изображением.

Не знаю, поверила она или нет. В любом случае я начала ей объяснять, что она должна сделать. Попросила ее поговорить с тобой, сказать, что она не возражает против того, чтобы мы были вместе, и тогда мы ее больше не побеспокоим. А она со своей стороны отзовет детективов и юристов. Остановит дядю Дэрила и оставит нас в покое.

— А где гарантии, что ты останешься с этим человеком?

— Мама, я люблю его. Такая любовь бывает лишь раз в жизни и то не у всех. Я не способна его бросить, если, конечно, он сам от меня не уйдет. Но если ты с ним поговоришь, он останется. Он продолжит писать картины. И он будет счастлив. Мы оба будем счастливы.

— Но когда он выставит картины, что тогда?

— Мама, это случится еще очень и очень не скоро. И вообще, художественный мир совсем другой. Он на тысячу световых лет впереди. Никому и в голову не придет, что девочка на картине — дочка Бонни. Но даже если и так, кому какое дело? Мама, я ведь не так знаменита, как ты. «Конец игры» так и не вышел на экраны нашей страны. Да, Бонни — звезда мирового кино. Но какое это все имеет к ней отношение?

Мы свернули на Семнадцатую улицу, проехали мимо твоего дома, так как мама хотела знать, где ты живешь, а потом направились к вершине горы. Мы припарковались на смотровой площадке на Санчес-стрит, откуда открывался вид на город.

Потом мама спросила меня, встречалась ли я с Марти после отъезда из Лос-Анджелеса. И я ответила, что видела его, когда он приезжал в Сан-Франциско, чтобы установить мое местонахождение. Мы поговорили и только, так как теперь он муж моей мамы.