Я различаю реакцию на перенос клиента и реакцию на специфический для меня материал. Реакция на перенос: при идеализирующем переносе мы с клиентом вместе обожаем меня; клиентка с эротизированным переносом соблазняет меня, я возбуждаюсь; клиент с зеркальным переносом критикует меня, я настораживаюсь. Реакция на специфический материал: молодая клиентка конфликтует с отцом, а у меня сейчас проблемы с дочерью.

Согласующийся контрперенос заключается в моем эмпатическом переживании эмоционального состояния клиента. При этом не лучшие части моего Внутреннего Ребенка (затюканная, изворотливая и бунтующая) согласуются с его такими же, а части Родителя (тревожная, ругающая и спасающая) легко находят общий язык с его Родителем. Пока я не проработал свои инфантильные конфликты и не научился отделять от детских впечатлений текущее переживание, я переживал его так же сильно и в настоящем времени, как клиент. Получалось, слепой слепого ведет.

Дополнительный контрперенос возникает, когда я эмпатически переживаю состояние какой-то значимой личности в жизни клиента. Это может повредить ему, если я потеряю самоконтроль. Женщина плачет, вспоминая, как ее побил отец за плохое поведение. Я начинаю критиковать это поведение, слыша в своем голосе интонации моей матери. Напоминаю себе, что надо бы стать на сторону клиентки, но вместо этого говорю: чего же она хотела с таким характером, мне с ней тоже нелегко. Здравствуй, мамочка!

Я мог придавать слишком большое значение конфликту с матерью в детстве клиента, начинал гневно критиковать ее. Это приводило к тому, что клиент тоже начинал переоценивать этот конфликт, уклоняясь от естественного течения терапевтического процесса. У некоторых клиентов возникала реакция типа «наших бьют», и они уходили.

Пока я не проработал свои механизмы реагирования на клиента, я часто оказывался в плену невротического контрпереноса. Я проявлял его, когда:

• невнимательно слушал клиента, скучал, испытывал сонливость, не замечал глубину чувств клиента, недооценивал их или реагировал на его высказывания слишком быстро или некорректно;

• отбирал для комментариев и интерпретаций материал по непонятным соображениям или старался оказать чрезмерное влияние «потоком» интерпретаций и предложений, высокомерно поучал клиента и хвастливо ставил себя в пример;

• клиент был расстроен, но меня это не трогало или я пытался взволновать его, драматизируя свои высказывания;

• я испытывал к клиенту необоснованную симпатию или антипатию вместо эмпатии или чересчур эмоционально реагировал на его поведение, злился на «неблагодарность» клиента, спорил с ним, оправдывался;

• избегал конфронтации с клиентом из опасений разозлить его или испортить собственное настроение, кормил советами или демонстрировал безразличие к его трудной ситуации, взахлеб «дружил против врагов» клиента или упорно защищал их;

• чувствовал, что это мой «лучший» или «худший» клиент, скоропалительно строил необоснованные оптимистичные или пессимистичные прогнозы терапии, фантазировал о близости с ним или возможных нападках, а то и нападении на меня;

• был слишком озабочен конфиденциальностью работы с клиентом или жаловался кому-нибудь на него;

• мысленно общался с клиентом между сессиями, скучал по нему, видел его во сне, долго разговаривал с ним по телефону, затягивал сессию или думал, скорей бы она закончилась, забывал о времени сессии, радовался ее отмене, не находил времени для встречи с клиентом, мечтал, чтобы он оставил меня.

Под влиянием невротического контрпереноса я видел в клиентке свою мать, требующую беспрекословного послушания как проявления любви и испытывающей нарциссическую обиду и негодование при моих попытках к самоутверждению. В этом случае я боялся не оправдать надежд клиентки и то чувствовал себя глупым, когда не мог прийти к удачному инсайту, то испытывал желание поделиться своими проблемами «со зрелым, понимающим человеком».

Невротическая потребность во власти могла заставить меня опекать клиента и оттягивать завершение процесса консультирования, чтобы делать клиента все более зависимым от себя. Я мог испытывать тревогу (якобы за клиента) при его попытках найти опору в самом себе, т. к. это чревато утратой моей власти над ним. Невротическая ревность и зависть выражались в том, что я мешал клиенту получать необходимую помощь от других людей, в том числе от специалистов, поскольку не собирался его с кем-то делить или терять. Наконец, я мог неосознанно мстить клиенту, когда мысленное погружение в его волнения не оживляло мою слишком упорядоченную жизнь.

Невротический контрперенос мог приводить к тому, что я превращался из сочувствующего терапевта в подозрительного, сверхтребовательного и даже карающего оппонента, бессознательно отыгрывающего на пациенте испытанные в раннем детстве переживания и реакции, связанные с различного рода обидами, ревностью и местью.

Привыкнув сдерживаться, я провоцировал саботажника на открытый конфликт с начальником, вместо того, чтобы самому пройти тренинг уверенного поведения. Пока я не разрешил проблемы подросткового бунта, мне было трудно установить ограничения для клиента со склонностью к импульсивности и отыгрыванию. В то же время я сам мог быть строгим и раздражительным с высокомерным, властным клиентом.

В ответ на жалобы на жизнь вполне благополучного клиента у меня иногда появлялась фантазия: а вот я незаслуженно обижен судьбой. И тут же возникало чувство вины за плохое состояние пациента и желание стать для него ангелом-хранителем. Недостаточно проработанные мазохистские наклонности заставляли меня испытывать удовлетворение от чувства вины при работе с садистическим клиентом, а выработанные защитные нарциссические черты побуждали поддаваться соблазнению истероидной клиентки, которой требовалось идеализировать меня, чтобы затем развенчать.

Из-за некритически усвоенной потребности опекать я привлекал клиентов, склонных к зависимости, и отталкивал клиентов, избегающих ее. Я окружал зависимого клиента чрезмерной заботой в ущерб интерпретациям. Скрытому во мне вуайеристу было любопытно слушать эксгибиционистские исповеди клиентов о подробностях своей интимной жизни. С другой стороны, я мог рассердиться на клиента за то, что тот затронул неприятную для меня тему – например, спровоцировал мою тревогу рассказом о конфликте с начальником или о своих сексуальных проблемах.

Недостаточно проработанная потребность в восхищении множеством неосознанных намеков заставляла моих клиентов избегать недружелюбных чувств, чтобы не потерять меня. Обидевшись на клиента, я мог невольно отомстить ему, искренне считая, что применяю терапевтическую конфронтацию. Я одновременно хотел сделать клиента самостоятельным и сохранить его зависимость от меня, посылая ему противоречивые сигналы. Пока я не проработал тревогу по поводу зависимых отношений, я мог незаметно подстрекать клиента к слишком быстрому завершению терапии.

Депрессивным, зависимым и истероидным клиентам я мог вначале мазохистски позволить себя использовать, но затем начинал испытывать негативные чувства к ним. Живущие по настроению безалаберные аддикты и инфантильно присасывающиеся бездельники пробуждали во мне садистическое побуждение к строгому регламентированию, к установлению жестких границ и применению санкций. В ответ на продолжающуюся неумеренную требовательность таких клиентов у меня появлялись агрессивные импульсы, трансформирующиеся в психосоматические реакции: усталость, сонливость, головную боль, повышенную жажду или аппетит, двигательное беспокойство.