— Шрамовник умер.

— Очаровательные создания эти ангелы. — Мартин жестом указал на проход, ведущий вглубь пещеры. — Они на такое способны.

— Значит, ты используешь их силы и выдаешь за свои собственные?

— Они — моя собственность. Они принадлежат мне.

— Эта книга не предназначалась для смертных.

Наконец наши глаза встретились. Я с удивлением увидел, что его взгляд полон скорби.

— Я не смертный.

Прежде чем я успел сказать что-то еще, он взял со стола фото своей матери и посмотрел на него.

— Сохрани его ради меня, — сказал он, протягивая мне снимок. — Верни его ей и передай с ним мою любовь.

Я хотел было отказаться, но не смог. Передо мной был человек, лежащий на смертном одре, пытающийся через свое безумие привести дела в порядок, осмыслить то, что он сделал, и то, что с ним стало. Где-то глубоко внутри него оставался мальчишка, которого я помнил, мой друг. Я не знал, что реально, а что плод его или нашего больного воображения, и, наверное, никогда не узнаю, но смерть и любовь казались мне очень реальными. И даже безумец Мартин все еще обладал способностью и к тому и другому. Я взял снимок.

— Если вернусь, то непременно отдам ей.

За пределами пещеры раздалось жуткое пение.

— Дети, — произнес он мечтательным голосом, — зовущие своего Отца.

— Мартин…

— Когда придет время, — сказал он, поднимаясь на ноги, — ты вспомнишь.

Ухмыляясь, он раскрыл ладонь. В центре нее ползал крупный черный муравей, волочащий за собой искалеченные останки красного собрата.

С наступлением ночи началась церемония, и я впервые почувствовал, что могу просто уйти и меня никто не заметит и не попытается остановить.

Ранее, прогуливаясь, я прошел за ворота к подножию холма, и на секунду меня посетила мысль о побеге. Если б Гуляка был еще жив и «Ленд-Ровер» все еще стоял там, у меня бы получилось. Но ничего нельзя было бросать, слишком далеко все зашло. Они знали это не хуже меня. Вот почему никто не встал у меня на пути. Я никуда бы не ушел. Как и Мартин, я ждал своего часа.

Сидя в одиночестве у подножия холма, я осматривал вершину, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки присутствия Гуляки. Если он где-то там, то хорошо спрятался и не пытается подать мне сигнал. Это был бы идеальный момент, сейчас, когда вся паства занята своей версией Тайной вечери. Но все, что я видел, — это тьма и луч лунного света, который будто расколол хребет пополам.

За столом, установленным возле церкви, сидели вместе с Мартином немногочисленные избранные. Сам он занимал центральное место и на протяжении всей трапезы читал своим ученикам проповеди, время от времени останавливаясь, чтобы перекусить курицей с рисом или сделать глоток вина. Все остальные последователи, как обычно, сидели на земле вокруг стола, зачарованно ловя каждое слово, в то время как Холли Куинн порхала как мотылек в свете лампы, с энтузиазмом снимая все это на неработающую видеокамеру.

По всему лагерю ярко горели костры, окрашивая все в тревожный красноватый оттенок. Одна из последователей, сидевшая на земле женщина, внезапно встала и начала танцевать, тряся старым бубном. Другим, похоже, это понравилось.

Я почувствовал тошноту. А еще желание выпить. Сильное. Нестерпимое. Я не знал, как долго продлится эта церемония и сколько времени у меня осталось. Но я заставил себя подняться на ноги и направился к церкви, выбрав обходной путь, чтоб меня не видели. Крадясь во тьме словно убийца, которым и был на самом деле, я пробрался к заднему входу в церковь и проскользнул внутрь.

Церковь была пуста и окутана тьмой, лишь единственная черная свеча горела на алтаре. Меч и книга по-прежнему лежали там. Я много лет видел их в своих кошмарах. И впервые ощутил их тяжесть в своих руках. Едва коснувшись их, я почувствовал, как уменьшаюсь в размерах, превращаюсь в маленького мальчика, играющего с ядерным оружием. Эти древние реликвии не предназначались для рук человеческих. Я не только осквернял их своим прикосновением — я был уверен, что они каким-то образом пытаются оттолкнуть меня от себя. И все же у меня не было другого выбора.

Я сунул книгу под мышку, ощущая ее силу, а другой рукой поднял меч и стал медленно поворачивать, чтобы скудный свет свечи отразился в лезвии. Сколько людей Мартин убил им?

Может, это было предопределено, — подумал я. Неужели наше происхождение из Нью-Бетани было совпадением? Разве такое возможно?

Снаружи доносились смех и гул голосов. Этот нездоровый смех проник в меня и вернул в настоящее.

Двинувшись к выходу, я остановился у лестницы, ведущей в подвал. На площадке лежала тварь, с которой я сталкивался ранее. Она была мертва. Снова мертва.

Я шагнул в ночь и поспешил вдоль задней стены церкви.

«Вечеря», очевидно, закончилась, последователи разделись и принялись петь и плясать, кружась в темноте, в то время как Мартин сидел на стуле возле одной из огненных ям. Не знаю, было ли что-то в еде или питье, что их так опьянило, или они буквально бесновались в религиозном исступлении. Носились вокруг как беглецы из психиатрической больницы, плясали и кричали от радости — если только это была она. Пока небольшая группа учеников по очереди омывала Мартину ноги в небольшом тазу, он касался головы каждого из них, словно совершая помазание. Двое других постригали ему волосы и бороду, а третий стоял и ждал с бритвой в руке, чтобы побрить его налысо, как остальных.

Когда с бритьем было покончено, Мартин встал, поднял руки, затем медленно опустил их, заставив учеников замолчать.

— Я есмь альфа и омега, — произнес он, впервые повысив голос так, что я мог его слышать. — Сегодня, дети мои, мы уснем. Все, что мы узнали, все, чем мы пожертвовали, предназначалось для этого момента, этой ночи. Грядет новое воскрешение, рождение истинного царства!

Толпа неистово ликовала, восхваляла его и кружилась в экстазе.

Каким бы пугающим ни был сценарий, во всем этом безумии было что-то до грусти предсказуемое. Если Мартин действительно являлся тем, за кого он себя выдавал, то это был микрокосм нашей цивилизации, погрязшей в посредственности. Неужели это логово Антихриста? Так вот как разворачивается такой решающий момент в истории человечества? С разношерстной кучкой культистов, прыгающих босиком по мексиканской пустыне? Вот как возникнет величайшее зло, которое когда-либо знал мир? И я — тот, кто каким-то образом должен это остановить? Я во всем этом герой? Писатель-неудачник, паршивый муж и жалкий пьяница? Это мало походило на правду. И все же здесь присутствовала пелена тьмы, такой глубокой и плотной, с какой я раньше никогда не сталкивался. Поскольку дело не в кострах, не в окружающих меня зверствах или пороках, даже не в Мартине. Это было более личное. Это была тьма, которая говорила не с упырями или демонами, призраками или злыми мессиями, а с самой природой человеческого сердца. Это была тьма, которую мы все знали, та, что крылась глубоко внутри, куда редко проникал свет, такая же неотъемлемая часть нас, как и добро, к которому мы все стремимся.