распадаться… растворяться и таять. Постепенно он прекращает задаваться вопросом, что произойдет дальше. Он знает, что произойдет дальше — и слезы текут, слезы по его семье, и по нему самому, и по этому миру. Возникает и остается в мозгу строчка старого христианского гимна: «Ты должен пересечь долину». Она влечет его все дальше. «Ты должен сделать это сам». Кажется, это Западный гимн, ему место в Монтане.

— Никто за тебя ее не пересечет, — говорит он. Кажется, он предлагает что-то за, что-то кроме: — Ты должен сделать это сам.

Он пересекает эту долину одиночества, из мифоса, и возникает, словно из сна, видя, что все его сознание, мифос, было сном, не чьим-нибудь сном, а его собственным, который теперь он должен поддерживать собственными усилиями. Затем даже «он» исчезает, и только сон о нем остается с ним самим внутри.

А Качество, аret, за которое он так трудно сражался, ради которого шел на жертву, которое никогда не предавал, но которое за все это время так никогда и не понял, теперь становится явным ему, и его душа успокаивается.

Поток машин поредел и почти полностью исчез, а дорога — такая черная, что фара, кажется, едва-едва прорубается своим светом сквозь дождь, чтоб высветить ее, убийственно. Может случиться все, что угодно, — внезапная выбоина, масляное пятно, труп животного… Но если будешь ехать слишком медленно, убьют сзади. Не знаю, почему мы до сих пор едем. Давно пора остановиться. Я уже не знаю, что делаю. Наверное, я искал вывеску какого-нибудь мотеля, но не думал об этом и пропускал их. Если мы и дальше так будем, они все закроются.

Мы сворачиваем на ближайшем выезде с трассы, надеясь, что дорога нас куда-нибудь выведет, и вскоре оказываемся на бугристом асфальте с выбоинами и рассыпанным гравием. Еду медленно. Фонари над головой бросают в потоки дождя раскачивающиеся дуги натриевого света. Мы выезжаем из света во тьму, на свет во тьму снова и снова, без единой вывески «Добро пожаловать» где бы то ни оыло. Знак слева объявляет «СТОП», но не говорит, куда сворачивать. Одна дорога выглядит такой же темной, как и другая. По этим улицам мы могли бы ездить до бесконечности и ничего не найти, и даже на трассу опять не наткнуться.

— Где мы? — кричит Крис.

— Не знаю. — Мой мозг устал и работает медленно. Кажется, я даже не могу придумать правильный ответ… или что нам делать дальше.

Вот я вижу впереди белое сияние и яркую вывеску заправочной станции на другом конце улицы.

Она открыта. Мы останавливаемся и заходим. Служитель, которому на вид столько же, сколько и Крису, странно смотрит на нас. Не знает он ни о каком мотеле. Я иду к телефонному справочнику, нахожу несколько и читаю ему адреса, а он пытается рассказать, как до них добраться, но у него плохо получается. Я звоню в мотель, который, как он объясняет, ближе всех, заказываю комнату и переспрашиваю, как доехать.

При таком дожде и уличной темноте даже зная, куда ехать, мы почти промахиваемся. Они выключили свет, и когда я записываюсь в книгу постояльцев, не произносится ни слова.

Комната — остаток от серости тридцатых годов, грязная, отремонтированная человеком, не знавшим столярного дела, но сухая, в ней есть обогреватель и постели, и нам больше ничего не нужно. Я включаю обогреватель, мы садимся перед ним, вскоре дрожь и озноб прекращаются, и сырость начинает выходить из наших костей.

Крис не поднимает глаз, а просто смотрит в решетку нагревателя в углу. Через некоторое время произносит:

— Когда мы поедем обратно домой?

Провал.

— Когда доберемся до Сан-Франциско, — отвечаю я. — А что?

— Я так устал просто сидеть и… — Его голос замирает.

— И что?

— И… не знаю. Просто сидеть… как будто мы по-настоящему никуда не едем.

— Куда мы должны ехать?

— Не знаю. Откуда я знаю?

— И я не знаю, — отвечаю я.

— Ну а почему ты не знаешь? — спрашивает он. И начинает плакать.

— В чем дело, Крис? — говорю я.

Он не отвечает. Потом опускает голову на руки и начинает раскачиваться взад и вперед. То, как он это делает, вызывает во мне жуткое чувство. Потом он останавливается и говорит:

— Когда я был маленьким, было по-другому.

— Как?

— Не знаю. Мы всегда все делали. Что я хотел делать. Теперь я ничего не хочу делать.

Он продолжает так же жутко раскачиваться, спрятав лицо в руках, а я не знаю, что делать. Странное качающееся движение, не от мира сего, самозакрытие зародыша, которое как бы отторгает меня, отторгает все. Возврат в то место, о котором я ничего не знаю… дно океана.

Теперь я знаю, где видел это раньше, — на полу больницы, вот где.

Я вообще не знаю, что мне делать.

Немного спустя мы укладываемся в постели, и я пытаюсь заснуть.

Потом спрашиваю Криса:

— А перед тем, как мы уехали из Чикаго, было лучше?

— Да.

— Как? Что ты помнишь?

— Было весело.

— Весело?

— Да, — говорит он и затихает. Потом произносит:

— Помнишь, как мы поехали искать кровати?

— Это было весело?

— Конечно, — отвечает он и затихает надолго. Потом говорит:

— Ты разве не помнишь? Ты заставлял меня искать дорогу домой… Ты раньше играл с нами в игры. Ты рассказывал нам разные истории, и мы ездили делать разные вещи, а теперь ты не делаешь ничего.

— Делаю.

— Нет, не делаешь! Ты просто сидишь и смотришь, и ничего не делаешь!

Я слышу, как он опять начинает плакать.

Дождь снаружи шквалами налетает на окно, и я чувствую, как на меня опускается что-то тяжелое — какая-то махина. Он плачет по нему. Это по нему он скучает. Вот о чем весь этот сон. Во сне…

Кажется, очень долго я лежу и слушаю потрескивание обогревателя, шум ветра и дождя о крышу и стекло. Потом дождь замирает вдали, и не остается ничего, кроме нескольких капель, падающих с деревьев при случайном порыве ветра.

31

Утром я останавливаюсь перед зеленым слизнем на земле. Около шести дюймов в длину, три четверти дюйма в ширину, мягкий и почти резиновый, покрытый слизью, как какой-нибудь внутренний орган животного.

Все вокруг меня влажно, сыро, туманно и холодно, но достаточно ясно, и я вижу, что наш мотель стоит на склоне с яблоневыми деревьями внизу; под ними — трава и мелкие кустики, покрытые росой или еще не сошедшим дождем. Я вижу еще одного слизня, потом еще — Боже мой, да все это место просто кишит ими.