уже начинает подаваться. Я не даю ему силы. И никогда не давал. Я его убиваю.

— Это не твоя вина, Крис. Ты никогда не был в этом виноват. Пожалуйста, пойми это.

Его взгляд проваливается внезапной внутренней вспышкой. Затем его глаза закрываются, и изо рта вылетает странный крик, как будто что-то завопило вдалеке. Он отворачивается и спотыкается, падает на землю, складывается вдвое и, оставаясь на коленях, раскачивается взад и вперед, уткнувшись головой в землю. Траву вокруг него шевелит слабый туманный ветерок. Невдалеке вспархивает чайка.

В тумане я слышу визг тормозов грузовика, он приводит меня в ужас.

— Надо встать, Крис.

Вой высокий и нечеловеческий, как сирена где-то далеко.

— Ты должен встать!

Он продолжает раскачиваться и выть на земле.

Я сейчас не знаю, что делать. У меня нет ни малейшего представления, что делать. Все кончено. Я хочу подбежать к обрыву, но борюсь с этим порывом. Я должен посадить его на автобус, а потом уже с обрывом будет все в порядке.

Все уже хорошо, Крис.

Это не мой голос.

Я тебя не забыл.

Крис перестает раскачиваться.

Как я мог тебя забыть?

Крис поднимает голову и смотрит на меня. Пленка, через которую он на меня смотрел всегда, на мгновение пропадает, потом появляется снова.

Мы теперь будем вместе.

Вой грузовика уже рядом с нами.

Ну вставай же!

Крис медленно садится и смотрит на меня. Подъезжает грузовик, водитель выглядывает из кабины узнать, не надо ли нас подвезти. Я качаю головой и машу, чтоб отъезжал. Он кивает, включает сцепление, и грузовик с воем исчезает в тумане — остаемся только мы с Крисом вдвоем.

Я набрасываю на него свою куртку. Он снова утыкается головой в колени и плачет, но это уже низкий вой человека, а не прежний странный вопль. Мои руки мокры, и я чувствую, что лоб у меня тоже весь в испарине.

Немного спустя, сквозь вой он выдавливает:

— Почему ты нас бросил?

Когда?

— В больнице?

У меня не было выбора. Полиция мешала.

— Они тебя не выпускали?

Да.

— А почему тогда ты не открыл дверь?

Какую дверь?

— Стеклянную!

Сквозь меня будто проходит медленный электрический разряд. О какой стеклянной двери он говорит?

— Ты что, не помнишь? — говорит он. — Мы стояли с одной стороны, а ты был с другой, а мама плакала.

Я ему никогда не рассказывал об этом сне. Откуда он мог об этом узнать? Нет, нет…

Мы — еще в одном сне. Вот почему мой голос звучит так странно.

Я не мог открыть ту дверь. Они мне велели не открывать ее. Я должен был делать все, что они мне скажут.

— Я думал, ты не хотел нас видеть, — говорит Крис. Он опускает взгляд.

Его глаза, полные ужаса все эти годы.

Теперь я вижу дверь. Она в больнице.

Сейчас я вижу их в последний раз. Я — Федр, вот кто я, и они хотят меня уничтожить за то, что я говорил Истину.

Все сошлось.

Крис уже тихо плачет. Плачет, плачет, плачет. Ветер с моря продувает высокие стебли травы вокруг нас, и туман начинает приподниматься.

— Не плачь, Крис. Плачут только маленькие.

Проходит много времени, и я протягиваю ему тряпку вытереть лицо. Мы собираем вещи и привязываем все к мотоциклу. Туман вдруг поднимается, и я вижу, как солнце, осветившее его лицо, заставляет его раскрыться так, как я никогда до этого не видел. Он надевает шлем, подтягивает ремешок, потом поднимает взгляд.

— Ты действительно был сумасшедшим?

Зачем он это спрашивает?

Нет!

Бьет изумление. Но глаза Криса блестят.

— Я это знал, — говорит он.

Он забирается на мотоцикл, и мы отъезжаем.

32

Когда мы проезжаем по побережью Манзаниты, через кустарники с вощеной листвой, я вспоминаю выражение на лице Криса: «Я это знал,» — сказал он.

Мотоцикл без усилий вписывается в каждый изгиб дороги, накреняясь так, что наш вес всегда распределяется вниз, через саму машину, каким бы ни был ее угол которые дергают за кончик лески, говоря что они — не такие уж и маленькие, как я думаю. Это было у него на уме долгое время. Годы. Все проблемы, которые он создавал, становятся понятнее. «Я это знал», — сказал он.

Должно быть, он давно что-то услышал, по-детски, по-своему неправильно понял, и все перепуталось. Вот что всегда говорил Федр — что я всегда говорил — много лет назад, и Крис, должно быть, поверил в это, и с тех пор прятал это глубоко в себе.

Мы связаны друг с другом нитями, которых до конца никогда не понимаем, может быть, еле-еле понимаем вообще. Он всегда был подлинной причиной тому, чтобы я вышел из больницы. Оставить его расти в одиночестве было бы по-настоящему неправильно. В сне он тоже всегда пытался о

«Я это знал,» — сказал он. Леска продолжает дергаться, твердя, что моя большая проблема, может быть, не так уж и велика, как я считаю, потому что ответ — прямо у меня перед носом. Бога ради, освободи же его от этого бремени! Стань снова одним человеком!

Нас обволакивает богатый воздух и странные запахи цветов на деревьях и кустах. Мы отъехали вглубь, и озноб прошел, на нас снова обрушивается тепло. Оно впитывается в куртку и одежду, высушивает сырость внутри. Перчатки, потемневшие от влаги, начинают снова светлеть. Кажется, эта океанская сырость прохватывала меня до костей так долго, что я забыл, что такое тепло. Меня начинает клонить в дрему, и в маленьком овражке впереди я замечаю площадку и столик для пикников. Когда мы до него доезжаем, я выключаю двигатель и останавливаюсь.

— Я хочу спать, — говорю я Крису. — Давай вздремнем.

— Давай, — отвечает он.

Мы спим, а когда просыпаемся, я чувствую, что хорошо отдохнул, гораздо лучше, чем отдыхал в последнее время. Я беру наши с Крисом куртки и засовываю их под шнуры, которыми наш багаж пристегнут к мотоциклу.

Так жарно, что я, наверное, и шлем не буду надевать. Припоминаю, что в этом штате по правилам они не требуются. Пристегиваю его к одному из шнуров.

— И мой туда тоже положи, — просит Крис.

— Тебе он нужен для безопасности.

— Ты же свой не надеваешь.

— Ладно, — соглашаюсь я и пристегиваю его шлем туда же.

Дорога все так же петляет между деревьев. Она делает крутые повороты на подъемах и спускается в новые местности, одну за другой, сквозь кустарник на открытое пространство откуда видно, как внизу расстилаются ущелья.

— Прекрасно! — ору я Крису.