Да, а Ритка, значит, отрекомендовалась, и вновь повисла пауза. Сквозь запах мужского пота пробился, наконец, запашок французских духов. Был ли то запах настоящих Chanel № 5 или изготовляемых в самом Глухово-Колпакове «Шанель № 6», мы вам не можем сказать, у нас обоняние не столь тонкое, как хотелось бы. Мы сами, если честно признаться, с самого первого бритья, а тому уж без малого полвека, со времени, значит, первого бритья и доднесь пользуемся исключительно неизменным «Шипром», поддерживая местного производителя, пережившего все преобразования в родном Отечестве, и никаких иных одеколонов и духов не разбираем. Но вряд ли так можно сказать о мадмуазель Ящиковой.

– Зовите меня Марго, – непринужденно произнесла она, словно бы не стояла с выставленной попой, заломленными за спиной и закованными в наручники руками и щекою на столе. И уже совершенно игриво добавила: – Близкие зовут меня Королева Марго.

И вновь она улыбнулась, отчетливо сознавая силу даже половины своей улыбки и, главное, обеих половин задницы.

– Марго… – выпучив глаза, хрипло повторил Мормышкин, будто ребенок в специнтернате для дефективных, где несчастным обитателям иногда бывает трудно соединить отдельные слова в целое предложение. – Марго… Королева… Близкие… Марго…

Однако новый губернатор быстро взял себя в руки. И даже – страшно произнесть, дорогие мои, – даже некая мысль… надежда промелькнула в его начинавших уже заплывать глазках. А может быть, сами стены Bанькиного кабинета оказали на нового губернаторского сменщика свое чумное, вредоносное влияние, словно бы черная аура.

– Ну-кось, – проскрипел он и заерзал в кресле, вновь почесываясь, – ну-кось, все, короче, вышли на пару минут… Алле! – еще почему-то добавил он, как дрессировщик на арене цирка, и пальцем ткнул в сторону наручников на руках Маргариты. – Алле! Алле!

Наручники тотчас оказались сняты и кабинет опустел.

… Голубович в это мгновение взялся за вертикальную дубовую ручку областной администрации. Пэт и Коровин в это мгновение, вышли из автобуса на остановке, им еще только предстояло дойти до своей березовой рощицы. Денис с еще живым секретарем Максимом сидели в голубом максимовском «Hиссане» и смотрели издалека на Пэт и Коровина. А полковник Овсянников осматривал тело козы Машки.

Дверь в борисовский сарай со скрипом отворилась, поток света упал на искаженное страданием – чуть мы не написали «козлиное лицо» – на искаженную страданием козлиную морду с оскаленными зубами. Коза лежала в странной позе – не на боку или свернувшись клубком, как обычно ложатся умирающие животные; козьи ноги были странно разбросаны, словно бы Машка перед смертью желала показать хозяину свои женские прелести и дать ему понять, чего он лишился, вовремя не напоив единственную подругу жизни. Один козий рог глубоко вошел в земляной пол.

– Вытаскивайте, – распорядился полковник.

Два лейтенанта с трудом вырвали Mашкин рог из земли, подняли животное на руки и вынесли во двор, положили между колеями – следами от колес Борисовского трактора. Один из лейтенантов нагнулся и с видимым усилием – тело уже достаточно окоченело – придал позе козы пристойный вид.

Тут у Овсянникова в кармане запел телефон. Мы знать не знаем, кто из многочисленных овсянниковских абонентов, который из многочисленных глухово-колпаковских голосов сейчас вызывал полковника. Единственное достоверное сведение, которое мы можем вам сообщить – на сей раз голос в телефоне был женским. Во как! Еще нам известно, что женский голос весьма приватно произнес:

– Прибыли, Вадик. Прибыли на место. Целую тебя.

– Охрана? – почему-то впадая в такой такой же интимный тон, бархатно спросил полковник у женского голоса.

– Старая смена была в отключке. Новая почудила и уехала.

– Не обращай внимания, – сказал полковник. – Работаем пристально. Давай.

Полковник сунул телефон в карман и покрутил перед собою пальцами. Не-хо-ро-шо. Да, он чувствовал. Не-хо-ро-шо.

Надо вам сказать, дорогие мои, что Овсянников уже успел объявить по всей своей службе сначала «готовность № 1», а через полчаса уже и режим Чрезвычайного Положения, так что теперь и он сам, и все его подчиненные обретались, как мы вам уже рассказывали, в полной полевой форме, созданной гением московского модельера Еврашкина – в пестрых зеленых куртках, будто бы сотрудники Овсянникова собирались прятаться в оливковых зарослях – именно такую мелкую резную листву дает весною оливковoе дерево, – в таких же противооливковых кепи, в берцах и с кобурами на поясах. Штатный пистолет Макарова – игрушка не слишком тяжелая, со снаряженным магазином и запасной обоймой в карманчике кобуры весит около килограмма, но у некоторых сотрудников кобуры явственно оттягивали пояса вниз, что свидетельствовало не о необыкновенной какой тяжести оружия, а просто о недостаточной огневой и строевой муштровке личного состава вверенного Овсянникову Управления. Засупониваться надо покрепче, скажем мы вам, дорогие мои, дисциплина с мелочей начинается, вот от таких вроде бы мелочей потом и города сдают. Мы это можем утверждать совершенно определенно, поскольку два лучших года молодости провели в форме лейтенанта желдорбата и даже однажды командовали ротой, словно бы Хлестаков – департаментом. Eй-Богу. Целых две недели.

Да-с… А из борисовского покосившегося дома вышли несколько человек во главе с довольно пожилым подполковником – это был доверенный овсянниковский аналитик и главный глухово-колпаковский спец по обыскам и сыскам подполковник Никодимов.

– Ну, что, Володя? – доверительно спросил у него Овсянников.

Никодимов только отрицательно покрутил головой. Ничего интересного не нашли.

– Подписали, мать вашу, помощничка, – проворчал Овсянников. – Это Ежова был прикрепленный? Где этот… Где Ежов?

– Я! Я здесь, товарищ полковник!

Пред ясными очами начальника предстал только вчера сменившийся с дежурства Ежов – тот самый мужик, который прежде время от времени встречался Валентину Борисову на дороге, а в последний день пребывания Валентина на Божией земле так бездушно и грубо погубил – разумеется, по мнению Валентина – единственную его любовь – козу. Теперь на еврашкинских полупогончиках борисовского куратора едва заметно мерцали по четыре звездочки.

– Капитан Ежов по вашему…

Овсянников махнул на Ежова рукою, тот осекся. Овсяников вновь вспомнил, что капитан Ежов в родстве с Наркомом не состоял и не состоит.

– Как зовут? – сурово спросил Овсянников.

– Виктором, товарищ полковник!

– Да не тебя… – досадливо поморщился Овсянников. – Тебя знаю… Козу как зовут? Звали как?

Куратор Валентина Борисова затруднился с ответом. Овсянников оглянулся на Никодимова.

– Ма-ашкою, – негромко сказал тот.

– Видал, как старики работают? – в голосе Овсянникова прозвучала отеческая укоризна.

Ежов попервоначалу вольнодумно промолчал, что было вызвано вовсе не отсутствием чинопочитания, а просто-напросто тем, что капитан Ежов вторые сутки почти не спал. Tолько после некоторой паузы, словно бы у него в горле сработало замедляющее реле, ответствовал: