до пят и стражники в кольчугах и шлемах с петушиными перьями застыли у паланкина, образуя мизансцену в духе «Тысячи и одной ночи».

Из-за красной с золотом драпировки явилась ножка Татьяны, обтянутая юбкой бирюзового шелка. Под суровыми взглядами стражей я подал Принцессе руку.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она, сразу же погасив неуместно-ослепительную улыбку.

Я пожал плечами:

– Слава Богу …

– И куда же вы идете?

Я снова пожал плечами:

– Куда глаза глядят.

Татьяна блистала в тибетских одеждах, пытаться описать которые напрасный труд. Но если в некотором приближении, то это было подобие сарафана с бирюзовым подолом до пят, шитым золотыми цветами, а поверх – что-то вроде длинного жакета с широкими свободными рукавами. На голове круглая черная шляпа с неширокими полями и с серебряными цепочками, свисающими с полей по окружности.

– Садитесь. Я отвезу вас обратно.

– Благодарю, я сам о себе позабочусь.

– Господи! Да куда же вы? И двух недель ведь не прошло после такого ранения!

– Я здоров. Вашими молитвами, – не без сарказма добавил я.

Татьяна смутилась.

– Пожалуйста, поедем. Тебе еще рано …

– Я не хочу больше лежать в той комнате.

– Мы тебя просим вернуться. И папа́, и все.

Горячая волна накрыла меня, смывая остатки политеса.

– Почему ты не пришла ко мне? Почему никто не пришел?

Она вспыхнула и тут же нахмурилась.

– Вот, я здесь! Настя увидела в окно, как ты бредешь через сад. Плакала. Мы все плакали. Меня послали за тобой! И папа́ …

– Почему ты не пришла?! Я подыхал там, в Небе, с вами и потом месяц в пути и месяц здесь. И вот подох наконец!

Я кричал. Стражники напряглись и положили руки на эфесы мечей. Вокруг уже собирались зеваки, но близко не подходили, опасаясь охраны.

– Ты ничего не знаешь!

– Так объясни мне!

Татьяна вздохнула, собираясь с духом:

– Папа́ … Он решил, что тебе лучше идти своим путем, жить своей жизнью без нас.

Вон что. Они беспокоились о моей судьбе, а я взял и застрелился.

– Так решил папа́. Неизвестно, что будет с нами. Ты и так претерпел за нас. Дальше тебе не обязательно …

Они послали ко мне Таню. Знали, кого послать! Я не видел ее глаз, потому что не отрывал взгляда от своих грязных ног и от кальсон с незавязанными тесемками, торчавших из-под халата.

Крепкие руки схватили меня. Стражники окружили, и оттеснили, и кричали, потому что она плакала. Прекрасная Белая Принцесса изволила обронить несколько драгоценных своих слезинок, и ее верные стражи готовы были выхватить из ножен дедовские мечи и отрубить мне голову. Зеваки загомонили радостно.

– Нет! Нет! – закричала Татьяна по-русски и по-тибетски и снова по-русски: – Отпустите его! Отпустите!

Стражи поняли интонацию и отпустили. Несмотря ни на что, я любовался ею, упивался ее слезами, ведь она плакала обо мне – она! Татьяна!

– Ваше Императорское Высочество, передайте Его Императорскому Величеству, я не приду, – сказал я и заковылял дальше.

– Это невозможно, Лёня … Невозможно… – сказала Татьяна мне в спину.

– Никогда! – добавил я не оглядываясь.

– Нет! Вернись! Мичман, я приказываю!

Я уходил.

– Лёня! Не смей бросать меня так!

И тут же я услышал ее смех за спиной, тонкий, истеричный. Оглянулся и увидел, что она вовсе не смеялась. Она рыдала, стоя с опущенными руками и вцепившись кулачками в подол платья. Стражи уже обнажили древние мечи, чтобы догнать и изрубить меня, дерзнувшего унизить Принцессу. Но она закричала по-тибетски все то же единственное слово, которое знала, – нет. Самое важное слово для монаршей особы.

Я метнулся в тесную улочку и ковылял так быстро, как только мог, оскальзываясь и наступая босыми ногами в какую-то дрянь, расталкивая низкорослый народ, который здесь не привык уступать дорогу. Меня тоже толкали. В голове грохотали какие-то чертовы барабаны, вломившиеся невесть откуда. Я старался перекричать их внутри себя: Ваше Имперррраторское Величество! Ваши Иперрраторские Высочества! Я носил вас на горшок, когда и сам уже еле ходил! Я простился с жизнью там, в фиолетовом Небе, и здесь, под Небесным дворцом. Ваше! Ваше! Величество! И Ваши! Ваши! Высочества! Я рубил для вас головы невинных лошадок!

22 мая 1937 года

Москва. ЦПКиО имени Горького

Как только она перестала вопить и выпрыгивать в окно, она спросила, кто это написал. Что это за дурацкие фантазии о ней, ее отце и брате? Кто этот Анненков, как его записки оказались у Кривошеина?

Кривошеин не делал из этого секрета. Рассказал, что родился и вырос в Харбине. В двадцать первом году там косила народ холера. Он заболел, в холерном бараке познакомился со своим ровесником, Анненковым. Держались вместе, пока держались, а когда Анненков почувствовал, что конец его близок, он попросил Кривошеина сохранить его записки. И хотя Кривошеин не понимал, для чего ему хранить чей-то дневник, но обещал умирающему. Вскоре Анненков скончался, а Кривошеин выздоровел. На руках у него осталась толстая тетрадь, которую он засунул на самое дно вещмешка и надолго забыл о ней: слишком много крутых поворотов в собственной судьбе переживал он в то время, чтобы интересоваться перипетиями чужой отыгранной драмы.

Лишь года через полтора, когда Кривошеин уже служил в читинской ЧК, получал усиленный паек и наладил свой быт в общежитии, он вспомнил о тетради. Показывать ее кому-то было бы самоубийственно, хранить опасно, но он сохранил.

– Но ведь ничего этого не было, – говорила Нина. – Да, мы с папой и братом жили в деревне, это я смутно помню. И отец там командовал партизанским отрядом, это я знаю. И рисовала я только пожары, когда была маленькая. Но не было никакого нападения на деревню, отца не повесили, брата не убили, и не помню я никаких царевен и Анненкова этого не помню. Зачем он это написал? Это роман? – недоумевала Нина. – Если ничего этого не было, откуда он знает столько о моем отце и обо мне! И зачем вы подложили мне это?!

– Ну, последнее просто. Я подложил вам это, чтобы вы поняли, почему я вас спасаю.

– И почему же? Может, я дура, но я не понимаю.

– Потому что двадцать лет назад я прочел в этой тетради о маленькой девочке, которая, скорее всего, погибла. И вдруг встретил ее, взрослую, в момент, когда она снова должна погибнуть.

– Ну и что?! Вы прочли когда-то фантастический рассказ, где упоминается мое имя, и этого для вас достаточно, чтобы теперь рисковать ради меня всем?

– Выходит, так, – отвечал Кривошеин терпеливо.

– Вы