вам скажу, что теперь в городе растет особое поколение – под звон гитар, под звук магнитофонов, под свет телевизоров… Какое поколение?

Пошел мальчишка в школу, а родители стараются: репетиторы, подарочки учителям, выбивание оценок… Ну ничего, в институте ему будет трудно. Пошел он в институт – родители устроили, связи наладили, распределение обеспечили. Ну ничего, на работе ему, маменькиному сынку, будет трудно. И на работу родители определили – в городе, рядом с домом, к приятелю в контору. Ну, ничего, женится, пойдут дети – будет ему трудно. Женился, пошли дети. Родители купили квартиру, обставили мебелью, денег подбрасывают, внуков нянчат… И так этот сынок живет до пенсии…

Ну, мне еще до пенсии далеко.

Лида нажимала пальцем осветительное зеркало, вертела предметный столик и ладонью гладила тубус. Машинально, бессмысленно. И так весь день.

Она не понимала… К страшному открытию, что ее не любит муж, вдруг прибавилось другое, еще более жуткое. Оно мелькнуло тогда в парке, но Лида его не приняла, отогнав испугом. Оно… Что оно? Открытие? Не открытие, а то, что было за ним, – иссушающее чувство злости… Нет, еще хуже – чувство ненависти к Рябинину. Ненависти к кому ж? К Сергею?

Она убрала микроскоп и протяжно вздохнула. В огромном кабинете других минералогов не было. Полевой сезон.

Сергей мучился – она видела. Что она видела… Его ошарашенные очки да втянутые щеки. Как он мучился, знал только он. И она его не жалела. Боже, не жалела своего Сергея, которого жалела всегда – вел ли допрос он, шел ли на дежурство, пил ли чай. Жалела, потому что у него не было в жизни спокойного дня. Он находил их, беспокойные дни всегда и всюду. Нет, жалела не за это, а жалела, потому что любила. Теперь не жалеет. Что ж, теперь не любит? Это страшнее, чем разлюбили тебя…

Она бросила полотенце на стол, не в силах дотянуться до вешалки. Опавшие руки повисли плетьми – ее опять испугала собственная злоба. Говорят, что в ненависти человек прямо–таки наливается силой, а у нее из рук все падает. Она уже знала, уже поняла эту цепь: сначала комок злости к Сергею, потом испуг, затем бессилие. У кого спросить? Да ведь никто не объяснит, кроме него. Господи, что же это такое…

Лида взяла сумку, закрыла комнату и вышла из института.

Давно растворился в белых ночах июнь. Давно отлетел тополиный пух. Давно подступил синий июль со своим запахом. У каждого месяца свой запах. У июля… Волокнистый запах гвоздики, спирта и чего–то еще… Бензина? Ну да, у него же свой автомобиль.

Она повернула голову. Храмин улыбнулся сверху, из–за ее плеча, наступая гвоздикой, спиртом и бензином. И широким галстуком с фиолетовыми бобиками или бобятами…

– Вы от меня убегаете? – спросил он, по–хозяйски беря ее под руку.

– Женщина и должна убегать.

– А мужчина?

– Должен ловить.

– Что–то я долго вас ловлю…

– Ничего, поймаете, – успокоила она.

– Сегодня? – с надеждой спросил Храмин, заглядывая ей лицо.

Она зажмурилась и слепо шла до перекрестка. Что за одеколон выпускают для мужчин – гвоздика на спирту. Так же противен, как запах водки.

– Сегодня вы проводите меня до самого дома.

Храмин неожиданно вздохнул:

– А вы законного супруга не боитесь?

– Господи, какая пошлость… Законный супруг.

– Почему же пошлость?

– Женой можно быть только по любви, а любовь – это не закон.

– А вы, я вижу, в любви разбираетесь. – зарадовался он.

– Я не в той разбираюсь, какую вы имеете в виду.

– Вы знаете, какую любовь я имею в виду?

Лида хотела сказать, что она, эта любовь, написана у него на лице, но он сказал сам:

– Впрочем, не скрываю, что я поклонник Фрейда.

– А я поклонница Блока.

Храмин не ответил и вдруг пошел как–то сосредоточенно, будто вспомнил о чем–то важном. Например, об ученом совете или о своей незаконченной диссертации.

– Ваш супруг… то есть муж не рассказывал об убийстве на почве ревности? Весь город говорит.

– Рассказывал, – радостно соврала Лида.

– Смешная история, – закашлялся Храмин.

– А он ревнив, мой супруг. Он еще и псих, мой супруг. И у него есть пистолет, как у любого следователя.

Она чуть прижалась к его руке, побаиваясь этого супруга.

– Разве можно с таким жить?

– А что делать…

– Развестись.

Лиде вдруг показалось, что ей никак нельзя смотреть на газетный ларек, который она задевала лишь краем взгляда. Туда падало закатное солнце, и там опаляющим блеском горела ее судьба. Она закрыла глаза, повернула голову к ларьку и все–таки глянула, как в омут…

У ларька стоял Рябинин и воспаленными очками смотрел на них.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Опишу день по порядку: что делал, кого вызывал, как допрашивал, о чем думал. Начну с допроса гражданина Оселедко…

И все–таки этого не может быть! Мое зрение приобрело какое–то адское преломление, и я вижу то, что мне лишь кажется. Ведь не может же она… Мерзну, я все время мерзну – даже на солнце.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Каждый из нас, из человеков, старается бежать быстрее другого. Чтобы, значит, обогнать. Чтобы, значит, занять первое место. Как пишут в газетах – быть в первых рядах. Я не осуждаю, я даже приветствую, потому что и сама бегу. Есть, правда, люди, которые не бегут, а тихонько дудят в свою дуду, поджидая пенсии. Я сквозь них смотрю, как сквозь полиэтиленовую пленку.

Но что значит быть первым? Понятие относительное. Например, фигурист занял первое место. А те, которые заняли второе, третье, четвертое, хуже, что ли? Да нет, не хуже, а у них по–другому. Они другие. Назовите мне лучшего писателя, артиста, ученого, в конце концов, лучшего человека. Нет таких. Дело в стилях, а стили у всех разные. Все могут быть первыми на своей стезе. Вот я и решила быть первой на такой стезе, на которую другие не ступают.

Пространство измеряется длиной, шириной и еще чем–то. Глубиной… Нет, высотой. Говорят, есть четвертое измерение. Интересно, какое же? Где бы это узнать? Сейчас бы, иначе у него зайдется от нетерпения сердце…

Перед ним кто–то стоял. Какая глупость – это же не кто–то, это же Мария Федоровна Демидова.

– Сергей, что случилось?

– У меня? – удивился Рябинин, – он слышал, как он удивился.

– На тебе лица нет.

– Я потерял четвертной, – пошутил он, – он слышал, как пошутил.

– Расскажи, легче же будет.

– Легче не будет.

Он посмотрел на Демидову. Она почему–то испугалась:

– Ухожу, ухожу…

Длина кабинета три метра. И ширина три метра. Тогда был бы квадрат, а кабинет прямоугольный. Наверное, за счет глубины, то есть высоты. Но высота тоже три метра. Значит, куб. Он сидит в