побрела в сквер. Ее остановил городской стожок, накошенный в газоне и придавленный бревном. Боже… Это не бревно – это туловище дерева. На нем не смола – на нем слезы сосны. И это не стожок – это тельца цветов…

– Не стог, а кочка.

Лида отпрянула от знакомого голоса, которого быть здесь не должно.

– Вадим? Что вы тут делаете?

– Тсс! Я слежу вон за тем человеком…

Петельников скосил глаза на далекую скамейку, где благообразный пенсионер мирно кормил голубей.

– Что же он сделал? – удивилась Лида.

– Отравил свою жену.

– Да? За что?

– За измену.

Она шагнула назад, отстраняясь от инспектора и раздраженно краснея.

– Следите за мной, да?

– Слежу, – подтвердил инспектор, обдавая ее радостной улыбкой.

– На каком основании? – вспыхнула она.

– Такая у меня работа.

– Ваша работа следить за убийцами!

– А вы разве никого не убиваете? – вполголоса спросил Петельников, сминая улыбку твердеющими губами.

Лида вскинула голову. Светлые волосы неожиданно блеснули рыжим и упорным огнем. В серых глазах пробежала диковатая зелень. Но все пропало под набежавшим страхом, когда другие ее мысли заслонила последняя: неужели она убивает?

– Он вас послал?

– Вы не знаете своего мужа, – усмехнулся инспектор.

– Нет, знаю, – звонко и глупо возразила она.

– По–моему, теперь вы даже не подозреваете о его неприятностях.

Лида знала эти неприятности, но у нее начало все цепенеть и отваливаться от холодеющей мысли, что появились другие беды, новые, в которых виновата уже она.

– Любой свидетель может умереть, – сказала Лида, не догадываясь, что она не Рябинина оправдывает, а оправдывается сама.

– Да разве дело в том, что умерла свидетельница? Рябинин ее не допросил.

– Почему?

– Пожалел больную женщину.

Казалось, что у нее перехватило дыхание. Она смотрела в суховатое, как вычерченное, лицо инспектора, не понимая наплывающей злости к этому человеку.

– Вы бы не пожалели, – бросила Лида и пошла, стараясь оторваться от инспектора. Но скрип песка под тяжелыми шагами настигал.

Она резко повернулась и встретила его нещадным вопросом:

– Что вы лезете не в свое дело?

– Вы мне льстите.

Она сердито оглядела его, не понимая этих слов.

– Люди только своими делами и занимаются, а я вот чужими.

– Вас не просят.

– Лида, я его высеку.

– Кого?

– Вы знаете кого.

– А я подам на вас в суд!

Странная и сладкая боль чуть не свела скулы, ушла на переносицу и докатилась до глаз. Лида испуганно села на скамейку, зная, что сейчас она может расплакаться. Петельников тихонько опустился рядом.

Сквер, отмежеванный от улицы заслоном кустарника, жил своей микрожизнью. Старушки, дети, голуби… Пахло цветами и нашинкованной травой, которую не скосили, а состригли маленькой тарахтящей машинкой.

– По–моему, есть четыре типа женщин, – сказал инспектор вроде бы самому себе.

Но Лида отозвалась – лишь бы спугнуть слезы:

– Да?

– Красавицы, в которых влюбляются.

– Да?

– Секс–девы, с которыми проводят время.

– Да?

– Семьянинки, которых берут в жены.

– Да?

– Общественницы, с которыми рядом трудятся.

– Сейчас вы скажете, к какому типу по этой пошлой классификации отношусь я.

– Раньше я думал, что вы относитесь к пятому типу.

– Ах, есть еще и пятый…

– Да, женщина–друг.

Она поднялась и заговорила, как захлестала словами:

– Ваша дурацкая классификация ничего не стоит. Истинная женщина обладает всеми пунктиками. А истинный мужчина не суется в чужие дела.

Инспектор тоже встал, заметно бледнея.

– Лида, чего бы я стоил, если бы не лез в дела своих друзей…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Думаю, что те, кто верит в неизменность человеческой души, сравнивает ее с технической революцией. Тогда кажется, что душа и за тысячу лет не изменилась. Но она меняется. На нее влияют вездесущая техника, лавина информации, новый образ жизни, рост городов, медленная гибель природы… Но есть в ней одно неизменное и будет всегда, пока душа держится в человеке, – это сочувствие и переживание. То сочувствие, которое мне все предлагают и которое я гордо отвергаю. То сочувствие, которого мне так не хватает.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Бог–то богом, но ведь не придешь и не скажешь, что ты бог. Нужна оболочка, то есть должность, социальное положение. Попробуйте провести такой опыт: пусть придет мужик от пивного ларька, плохонький, без степеней, и прочтет умнейший доклад – его слушать не будут. Пусть придет, допустим, кандидат из НИИ и наговорит кучу дури – его будут слушать, задавать вопросы и хлопать. Вот я и задумалась о социальной оболочке. Врач санэпидстанции – это не оболочка, это шелуха. Ни вару, ни товару. При проверке круг копченой колбасы в детском саду или рыбину в магазине презентуют. Не для бога это.

Лида не поняла, проснулась ли она или совсем не спала…

На улице была такая темь, что в комнате даже белое не белело. В приоткрытое окно задувал влажный ветер. По оцинкованной жести стучали крупные капли дождя, как по пустому ведру. Да нет, не пустому. Странный звук… Почему жесть так жалобно скрипит?

Она протянула руку и включила торшер. Желтый свет мигом выдавил тьму из комнаты, но там, за стеклом, она стала еще плотней – хоть режь ее. Лида спустила ноги с кровати и подошла к оконному проему, из которого текла зябкая ночь. Звук капель по жести был звонок и льдист. И тогда она прошла к двери, задетая смутным предчувствием. Стояла, прислушиваясь. Жалобный скрип жести. Нет, жалобный скрип дерева, какой можно услышать в деревне или в ветреную погоду на опушке леса. Он шел оттуда, из глубины квартиры.

Босиком, в ночной рубашке, метнулась она через переднюю к порогу большой комнаты, где замерла привидением.

На диване, опаленный светом забытого ночника, спал Рябинин и плакал во сне…

Она включила люстру, подбежала к дивану и, вскрикнув, упала на Сергея. Он открыл глаза и не удивился, и не испугался, ничего не спросил и не сказал, словно она пришла к нему раньше, еще во сне. Он прижал ее с такой силой, что она застелила его лицо своими волосами и, казалось, сейчас растворится в нем вся, без остатка… Потом они лежали тихо – она плакала, он вздыхал. Потом он рассматривал ее лицо, вспоминая и узнавая, – близко, близоруко, без очков, отстраняя эти бесконечные волосы. Потом она оглаживала его похудевшие щеки и скулы, но ей мешали свои волосы. Потом он вдыхал ее запах, чуть было не забытый. Но ему мешали ее распущенные волосы. Потом она искала его губы в этих распущенных волосах. Потом он искал губами ее лицо, каждую его точечку, но мешали распущенные волосы. Потом она гладила его спину и бока, проверяя, насколько он похудел и как, господи, она могла это допустить. Потом они начали говорить, бессвязно, почти бессмысленно, скороговоркой,