В мае мы получили письмо из Москвы, что бедная тетя Фира умерла от разрыва сердца. Она долго болела сердцем. Она была еще не стара, и мы с мамой ее очень любили и оплакивали. Так тяжела была мысль, что из моих любимых тетушек уже трех не было в живых: Машенька, еще молодая, погибла от голода — попала под трамвай, так как у нее закружилась голова, когда она слезала с трамвая, Катя умерла от холеры вдали от семьи и любимой ею Москвы, и вот теперь не стало Эсфири, такой артистически даровитой, музыкантши с чудным голосом — сопрано, и со вкусом и талантом художницы. Она могла бы быть и на сцене, и живописицей. Жизнь всех этих женщин пропала заничто и рано оборвалась.

Я вспомнила, как эти дочки мильонера в последнее время до моего отъезда не имели хлеба, как я посылала им огурцы своей солки, варенье, варенное на патоке, маринованные грибы собственного изготовления, когда я на даче имела свой огород и занималась хозяйством. Они питались гнилой картошкой, жиром неизвестного происхождения, ходили с опухшими отмороженными пальцами, а дядя Саша, больной туберкулезом, выглядел больше оборванцем с Хитрова рынка, чем сыном первогильдийского купца. От его писательства и наук ничего не осталось. Он кончил свою жизнь на больничной койке. «Довольно, попили нашей кровушки» — под этот рефрен все они сошли в могилу. Есть счастье и мудрость в преждевременной смерти, хорошо, что бабушка не пережила этих четырех своих детей. Я утешала маму тем, что их жизнь была тяжелой, а смерть — избавительницей. Письмо писала младшая сестра Нюта.

Я начала понимать много странных и чуждых нам обычаев: у китайцев говорят, горе выражается в улыбке. Я, чтобы продолжать работу, не смела плакать.

Я затребовала несколько сертификатов[615] для родственников моего отца, и мы гарантировали, сколько могли, своим имуществом, чтобы получить для них «капиталистические визы». Но у нас вовсе не было столько раз по 1000 фунтов, сколько это требовалось. Одну визу мы получили для матери Марка, но, как и прежде, она все еще откладывала и не торопилась приезжать: ликвидация имущества. Она приводила разные доводы, чтобы не оставлять насиженное гнездо, свою корову, птицу и вещи. В ее возрасте она не могла сама справиться со всеми трудностями переезда. В середине мая 1935-го года умер в Польше Пилсудский[616], и евреи ждали для себя всяких напастей: но все те, кто еще был устроен, зарабатывал и не был сионистически настроен, — не торопились двигаться с места. Кроме того, английский мандат не торопился давать визы и сертификаты. Мы получили от Рут письмо, что для нее и Эли наконец-то есть комната, и они собираются обвенчаться. Венчание будет коллективное, есть уже несколько пар, в кибуц приедет раввин из ближайшей колонии. Так что они нас не приглашают.

Единственная дочка и внучка у бабушки не приглашала нас на свою свадьбу. Впрочем, разве мы с Марком не сделали того же — не повенчались безо всякой помпы. Без родных и без свадьбы?

Им дали маленький «цриф», деревянный барак, где им пришлось немало повоевать с клопами, которых они наконец вывели. Им дали двойную кровать, с тюфяками из соломы, письменный столик, а из дома я ей послала еще одно покрывало на диван и кое-какие дозволенные вещи: только то, что по регламенту можно было иметь в комнате.

Их кибуц разросся, выстроили новый детский дом, также дом для несемейных, расширили кухню, завели электрическую прачечную, душ с горячей водой и несколько новых уборных. Но все это еще имело вид провизориума, временных построек. Девушки днем носили короткие шорты, а вечером переодевались в длинные брюки, так как были комары, и весь кибуц получал профилактически хинин от малярии. По вечерам детей запирали на ключ в их сеточных домах, чтобы не бегали без призору и не были укушены москитами «анофелес». Часть болот была высушена, но другая часть являлась источником этих комаров.

Питались в кибуце неважно: суп, солянка, картошка и жидкий кисель. На ужин, правда, полагалось мясо. Фрижитер имелся только в детской кухне. Когда я там была в последний раз до их венчания, я знала, что они живут в одной комнате, и я на прощание оставила им фунт: 25 пьястров на венчание раввину, 75 — на свадебное путешествие.

От наших помощников-компаньонов Рут получила «по заказу» картинку на стену не больше величины книги, вазочку для цветов и больше ничего.

Но дома, чтобы отпраздновать свадьбу нашей дочки, мы пригласили коллег и несколько близких друзей и выпили за здравие молодоженов.

* * *

Я обычно летом купалась не в самую жару, а рано на рассвете, часов в шесть. Тогда было мало народа, и еще до жары я успевала к завтраку вернуться домой.

После обеда тель-авивский пляж был похож на Лурд: больные калеки, сексуально голодные люди, толстые, худые, уродливые и красивые эксгибиционисты, паралитики, толстые бабы и дети, дети без конца. Корки бананов, апельсинов, бутылки от лимонада (на иврите — газоза), остатки вареной кукурузы, все это бросалось тут же и загрязняло песок, бросалось в море и выносилось волнами обратно на пляж. От всего этого тошнило.

Впрочем, я и в Европе, на Шире, в Верлзее, Ванзее вблизи Берлина, на Лимане вблизи Одессы видела подобное.

Малые дети тут же отправляли все свои большие и малые нужды, а по ночам, под банными простынями и абаями, взрослые превращали этот пляж в свою спальню. «Плачут, смеются, в любви клянутся…»[617]

В нескольких переполненных кафе на берегу моря было невозможно протиснуться, Алленби превратилась в биржу, в будни — труда и политики, а в субботу — было так много гуляющих и детских колясочек, как пчел в улье. Это была не та улица Алленби, когда дюны тянулись до самого моря на километры, и только одна кафля[618] была проложена от Бульвара Ротшильда до самого моря. [Это была провинциальная «главная улица».]