малейшей аномалии, Мегги уж никак не могла бы ответить откровенно на подобный вопрос.

– Мы живем, словно в заколдованном царстве, тебе не кажется? А в последнее время чары словно окрепли, словно кто-то вдохнул в них новую силу. Может быть, это нехорошо, эгоистично – жить вот так, в свое удовольствие, как будто мы сгребли, захапали все сокровища мира, вплоть до самого последнего экспоната из самой последней витрины в самом дальнем уголке, оставшегося от моей последней выставки. Вот это, пожалуй, единственное, что беспокоит: вдруг мы чуточку обленились. Возлежим словно боги, и совсем забыли о человечестве.

– Ты считаешь, мы обленились? – Мегги ухватилась за такую форму ответа, поскольку это было проще всего. – Ты считаешь, мы забыли о человечестве? Да ведь мы живем среди огромной толпы народа, целыми днями только и бегаем туда-сюда – то мы за кем-то гонимся, то кто-то за нами.

Мистер Вервер задумался и думал несколько дольше, чем планировала Мегги. Но в конце концов он, так сказать, вынырнул снова с улыбкой на лице.

– Я, право, не знаю. Мы ведь ничего не делаем, просто радуемся жизни, правда?

– Правда, – поспешно согласилась Мегги. – Конечно, мы просто радуемся жизни.

– И это у нас прекрасно получается, – заметил мистер Вервер.

– Это у нас прекрасно получается. – Мегги и не подумала отрицать. – Я понимаю, о чем ты.

– Я говорю еще и о том, – продолжал ее отец, – что мы, несомненно, достаточно ощущаем ее сложность.

– Достаточно ощущаем? Достаточно для чего?

– Для того, чтобы не быть эгоистами.

– По-моему, ты вовсе не эгоист, – возразила Мегги и сумела сделать так, чтобы это не прозвучало мучительным воплем.

– Я говорю не о себе в отдельности, и не о тебе, не о Шарлотте или Америго. Но все вместе мы ведем себя как эгоисты – как единая эгоистичная масса. Сама видишь, мы всегда хотим одного и того же, и это нас объединяет, сплавляет вместе. Мы нуждаемся друг в друге, – пояснил он, – только каждому нужен другой не ради себя, а ради этого другого. Вот это я и называю волшебными чарами, но… может быть, это немножко… безнравственно.

– Безнравственно? – эхом отозвалась Мегги.

– О, сами по себе мы невероятно нравственны – то есть по отношению друг к другу. Не стану притворяться, будто я могу точно сказать, за чей конкретно счет мы с тобой, например, так счастливы. Просто есть какая-то заноза… как будто это не совсем естественно – чувствовать себя постоянно счастливыми и довольными, как будто мы лучше других. Или это только у меня такое фантастическое ощущение? – довольно бессвязно продолжал мистер Вервер. – Во всяком случае, я хотел сказать одно: мы «как бы» слишком успокоились. Валяемся, так сказать, на восточном диване, сами все с косицами[45], покуриваем опиум да любуемся видениями. «Встанем, други, и за дело!», или как там говорит Лонгфелло? Нужна какая-то встряска, вроде полицейской облавы в нашем опиумном притоне. Но самая-то красота в том, что мы на самом деле все-таки делаем дело – то самое, ради которого и затеяли все это. Мы живем, реализуем нашу жизнь, наш счастливый случай, называй, как хочешь, – каким все это виделось нам с самого начала. Мы осуществили то, что задумали, чего же больше? По-моему, например, уже очень немало, что я сделал Шарлотту счастливой, – закончил мистер Вервер. – Она полностью довольна жизнью. В тебе-то я, конечно, давно уверен – я имею в виду, уверен, что у тебя все в порядке, так что, не стану скрывать, с тех пор я был занят преимущественно тем, чтобы добиться того же для Шарлотты, и не только ради нее самой, но и ради тебя. Если нам удалось сделать свою жизнь, воплотить свою идею, как я говорил, – по крайней мере, если я могу сидеть здесь и говорить, что я свою долю работы выполнил, – так тут не последнее место занимает благополучие Шарлотты. Это больше всего и успокаивает, отсюда и клубятся облака голубого дыма, или что там еще бывает, когда курят опиум. Ты можешь себе представить, как хороши бы мы были, если бы Шарлотта осталась неудовлетворенной? – И мистер Вервер заключил, обернувшись к Мегги, словно собирался высказать мысль, совершенно новую для нее: – Ты, дорогая, первая стала бы страдать, обернись дело таким образом, в этом я глубоко уверен.

– Страдать?.. – В поисках спасения Мегги притворилась непонимающей.

– Страдать оттого, что нам не удалось осуществить свои благие намерения. А я, надо думать, страдал бы за тебя сильнее, чем за себя самого.

– Так значит, ты все-таки сделал это ради меня!

Мистер Вервер замялся, но не больше, чем на мгновение.

– Я этого не говорил.

– Зато Шарлотта очень скоро мне об этом сказала.

– Но я и ей не говорил, – возразил отец.

– Ты уверен? – спросила Мегги, помолчав.

– Что ж, мне приятно думать о том, как я был ею очарован, и не зря, и как удачно, что я послушался этого чувства. Я ей сказал, что очень хорошо о ней думаю.

– В таком случае, – ответила Мегги, – вот тебе еще одна ее хорошая черта – она понимает.

– Да, она все понимает.

– Все – и в том числе все твои резоны. Я сразу это поняла, когда она мне сказала.

Они сидели, повернувшись друг к другу, и Мегги увидела, что от ее слов кровь бросилась отцу в лицо, словно в ее глазах он видел воочию их беседу с Шарлоттой, о которой сейчас слышал впервые и по поводу которой было бы естественно расспросить дочь подробнее. Воздержавшись от расспросов, он только выдал бы свои страхи.

– Что ей больше всего нравится, – сказал он наконец, – это то, что все у нас так хорошо получилось.

– Твоя женитьба?

– Да… Вообще, вся моя идея. Что я, как оказалось, поступил правильно. Она этому очень радуется. Если бы она была несчастлива…

Но об этом даже не стоило говорить, и мистер Вервер сказал совсем о другом:

– Так ты думаешь, можно рискнуть поехать в «Фоунз»?

– Рискнуть?

– Ну, в нравственном смысле. О чем я сейчас говорил – как бы нам не впасть в спячку еще хуже прежнего. Мне почему-то кажется, что там мы больше всего становимся эгоистами.

Мегги решила доставить ему удовольствие, не вступая в спор по этому поводу, и просто спросила:

– А Шарлотта действительно готова к этому?

– О да, если готовы мы с тобой и Америго. Когда от Шарлотты добьешься наконец ответа, – продолжал мистер Вервер неторопливо, – каждый раз оказывается, что она хочет только одного – узнать, чего мы хотим. Для этого мы ее