Опустив взгляд, она обнаруживает, что чернильные пятна слились на платье в одну теперь уж большую кляксу — надо бы сменить его на чистое — вдруг Уильям приедет. Она укладывает потрепанные страницы рукописи в папку. Фаланга перечеркнутых заглавий смотрит на нее, самые первые замазаны чернилами так густо, что уже стерлись из памяти Конфетки, однако несколько последних небрежно перечеркнуты всего лишь одной линией. «Женщины против мужчин» еще вполне различимо, как и его предшественник: «Гневный вопль из безымянной могилы». Самое последнее, «Падение и возвышение Конфетки», нацарапано тонким пером лишь на пробу. Она берет первую страницу и единым махом прочитывает: «Все мужчины устроены одинаково…» — и еще двадцать, пятьдесят следующих за этими слов. Как странно, кусок, который ты читала уже не раз, прочитывается быстро, а новый требует усилий, чтения слова за словом. Вся первая страница проигрывается в ее сознании почти сама собой, точно песенка шарманки, ручку которой крутит мартышка.

Мое имя: Конфетка, — а если нет, лучшего я все равно не знаю.

Я — то, что вы именуете Падшей Женщиной, но уверяю вас, я не падала, меня толкнули. Гнусный мужчина, вечный Адам — тебе предъявляю я обвинение!

Конфетка в замешательстве прикусывает губу — сильно, до крови.

Два часа спустя, после того, как она упрятала свой роман в комод и почитала взамен свежий номер «Лондонских иллюстрированных новостей», Конфетка уже снова сидит в ванне. Ей кажется, что она, готовясь к возможным визитам Уильяма, проводит теперь в воде половину своего времени. Нет, вы же понимаете — она не то чтобы считает Уильяма достойным подобных хлопот; не то чтобы не презирает его или, если такое слово представляется вам слишком резким, не относится к нему с сильным неодобрением — и это еще самое малое… Просто Уильям интересует ее в качестве, как бы это сказать, ценного предмета потребления, и Конфетке хочется, чтобы он служил ей как можно дольше. Если ей удастся сделать его расположение (любовь, как он это называет) достаточно долговечным, у нее появится шанс — выпадающий в жизни всего лишь раз — облапошить Судьбу. Под крылышком Рэкхэма возможно все…

Из всех уголков жилища на Прайэри-Клоуз в этой черно-горчичной ванной комнате, в этом лощеном закутке, она в наибольшей степени чувствует себя как дома. Прочие комнаты слишком велики, слишком пусты; потолки их слишком высоки, а полы и стены слишком голы. Конфетке хотелось бы, чтобы они были уютными, заполненными выбранной ею мебелью и безделушками, однако она слишком нерешительна, чтобы покупать их, да, собственно, и плохо представляет себе, что ей дозволено покупать. Только эта маленькая ванная комната, при всей ее жутковатой глянцевости, и кажется Конфетке удобной и завершенной: на полосу черных обоев можно смотреть, не уставая, часами; деревянный пол посверкивает в льющемся сверху свете; полотенца, висящие на бронзовой вешалке, мягки и ворсисты; а пузырьки и баночки с продукцией Рэкхэма ярки и веселы, как игрушки. И самое успокоительное здесь — это влажный пар, клубящийся с неспешностью облака.

Конфетка понимает — ей не следует принимать ванны так часто. Ванны вредят ее коже. Именно из-за них ладони ее трескаются и воспаляются; кожа нуждается не в «Crème de Jeunesse» и не в медвежьем жире, а в том, чтобы проводить меньше времени в теплой, мыльной воде! Но даже и зная об этом, Конфетка каждый день, а иногда и по два раза на дню наполняет ванну и позволяет себе опуститься в нее — потому что ей это нравится. Ну, если «нравится» слово неверное, тогда… это ее успокаивает. В последнее время она стала до странности раздерганной — льет без всяких на то причин слезы, порой не находит себе места от тревоги, видит во снах ужасы детства, о которых, казалось, и думать забыла. Она, лишь недавно принадлежавшая к разряду женщин, умеющих, услышав от мужчины: «А что помешает мне убить тебя сию же минуту?», разоружить его подмигиванием; она, похоже, обращается в девицу, не способную сносить, проходя по улице, даже непристойного свиста.

— Ты размякаешь, — говорит она себе, и звук ее голоса, столь некрасивого и немузыкального в сравнении с голосом Агнес Рэкхэм, множество раз повторяется, отражаясь от стен заполненной паром ванной.

— Ты размякаешь, — снова говорит она, стараясь повысить тональность исходящих из ее гортани нот. Напевность, надо постараться, чтобы в голосе ее ощущалась напевность. Но получается лишь шепелявость.

— Голосок у тебя, — произносит она, запуская губкой в свои ступни, — точно у содомита.

Правую руку страшно саднит; выжатое из губки мыло проникает в трещинки на ладони, в чувствительные, почти кровоточащие складки ее плоти. В этом, по крайней мере, смысле она безусловно размякла в сравнении с прошлым.

— Ах, Уильям, какой чудесный сюрприз! — репетирует она, вновь добавляя напевности в голос, а следом смеется, и резкие звуки хохота ее ударяются в плитки ванной. Из воды поднимается пузырек кишечных газов, он пробивает поверхность и обращается во влажное облачко вони.

Конфетка знает — Уильям вряд ли приедет сегодня. Сезон уже на носу, и (как он с сожалением объяснял ей при последнем визите), у него не будет теперь ни минуты покоя, его станут таскать с обеда на обед и «силком» загонять на оперные и иные спектакли.

— Но кто же будет тебя загонять? — решилась спросить Конфетка. — Агиес?

Уильям, уже вылезший из постели, вздохнул, протянул руку к штанам.

— Нет, ее мне винить не в чем. Правила сложной игры, в которой мы участвуем, все эти балетные па, которые мы обязаны исполнять, нравятся

нам они или не нравятся, установлены властью, полномочия коей моей женушке и не снились. Я обвиняю (и он, словно извиняясь за то, что покидает ее так скоро, проводит ладонью по совсем недавно вымытым волосам Конфетки)… я обвиняю Общество.

В спальне Агнес Рэкхэм, по кровати Агнес Рэкхэм разложены десятки карточек — так, что они образуют (более или менее) очертания человеческой фигуры.

— Вы знаете, что это? — спрашивает Агнес у Клары, только что вошедшей к ней и с насупленным недоумением вглядывающейся в эту картину.

Клара подходит поближе к кровати, не понимая — разыгрывает ли ее хозяйка или просто сходит, по обыкновению своему, с ума.

— Это… приглашения, мадам.

И действительно, мозаичная фигура с ненатурально тонкой талией и большой головой целиком сложена из cartes d'invitation,[55]— в каждой из которых выражается надежда, что человек, эту карточку приславший, будет иметь удовольствие увидеть у себя Агнес в предстоящем Сезоне.

— Это нечто большее, Клара, — говорит Агнес, побуждая горничную раскрыть дремавший в ней доселе дар понимания тонкой символики. Бедная служанка вновь начинает подозревать, что ее дурачат, и наконец, миссис Рэкхэм решает положить конец ее страданиям.

— Это прощение, Клара, — сообщает она.

Клара кивает и, получив на то разрешение, уходит, облегченно вздыхая.