— Ладно, сэр, пойдемте, — говорит она, зажимая в ладошке монеты. — Я отведу вас в такое место, где можно разговаривать, сколько душе угодно.

— Нет-нет, — возражает Генри. — Мне вполне удобно и здесь, на улице. Она разражается хриплым смехом и не прикрывает при этом рта. (Да, миссис Фокс права: падшая женщина узнается сразу.)

— Ну ладно, сэр. Так чего вы хотите услышать-то?

Генри набирает побольше воздуха в грудь, понимая, что кажется ей дураком, и молясь о том, чтобы благодать, ему ниспосланная, превозмогла его малоумие. Женщина сжимает руки за спиной — желая, вне всяких сомнений, чтобы он получше разглядел ее тело. Грудь у нее пышная, талия узкая — она очень похожа на женщин из рекламы крема для обуви да, собственно, и косметики, которую производит его брат. Однако для него эта женщина — не более чем несчастная, которой грозят вечные муки. Сердце сильно бьется в груди Генри, но лишь из страха, что она воспользуется своим хорошеньким язычком, чтобы осмеять его веру или искренность, и презрительно удалится, а ему придется семенить за ней, давясь словами. Только удары собственного сердца Генри и слышит, все остальное тело существовать для него перестало, как если бы оно обратилось в столб дыма или в постамент его души.

— Вы… проститутка, — утвердительно произносит он.

— Да, сэр, — она сжимает ладони покрепче и выпрямляется, совсем как школьница на устном экзамене.

— И когда вы лишились невинности?

— В шестнадцать лет, сэр. Я отдала ее мужу.

— Вы говорите, мужу? — откликается Генри, тронугый ее невежеством по части науки о нравственности. — Да, но в таком случае, нельзя сказать, что вы ее лишились!

Она покачивает головой, улыбаясь по-прежнему:

— Так я за ним замужем-то еще не была. Мы поженились потом, чтобы, как говорится, срам прикрыть.

Уж не смеется ль она над ним? Генри выпячивает нижнюю челюсть, решая показать ей, что о проститутках ему кое-что все же известно:

— А потом вы ушли от него, — словно подсказывает он. — Или он вас бросил?

— Да можно сказать, что и бросил. Он помер.

— И что же заставляет вас вести подобную жизнь? Какую причину вы назвали бы — дурную компанию? Или Общество закрыло перед вами все двери? Или все дело в… вожделении?

— Именно в вожделении, сэр, — отвечает она. — К еде. Если у меня за день ни кусочка во рту не бывает, я по ней прямо с ума схожу.

Она пожимает плечами, надувает губки, облизывает их:

— Слабая женщина, я то есть.

Генри краснеет: она далеко не дура, эта женщина — может быть, она даже умнее его, но какое же будущее ожидает священника, если он тупоумнее, чем его прихожане? (Миссис Фокс уверяет, будто ум его остер не менее, чем у любого другого человека, будто из него получится превосходный викарий, однако она слишком добра…) Разумеется, человек с таким заурядным умом, как у него, может с пользой служить своей пастве, только если ему будет дарована свыше редкостная чистота духа, божественная простота того, кто…

— Вы уже закончили, сэр?

— Э-э… нет, — вздрогнув, он снова вглядывается в глаза проститутки — в глаза, которые (вдруг замечает Генри) не отличаются цветом от глаз миссис Фокс и почти не отличаются формой: — Вы оставили бы такую жизнь, если б нашли работу?

— А это и есть работа, сэр, — усмехается она. — Тяжелая.

— Ну… да… — соглашается Генри, но затем: — Нет, — не соглашается он. — Все-таки…

Он насупливается, ему не хватает слов. Старый циник Мак-Лиш (вспоминает теперь Генри) однажды принялся разглагольствовать о тщетности споров с бедняками. «Избыток образования, — утверждал Мак-Лиш, — это именно то, в чем бедняки не нуждаются. Они и так способны перемудрить любого философа и проделывать цирковые фокусы с логикой. Они уже шибко умные!». Однако миссис Фокс доказала несостоятельность его рассуждений, да, доказала… Да, но что же она говорила тогда?

Проститутка склоняет голову набок, подступает поближе к Генри, норовя проникнугь сквозь пелену мечтательного блеска, которая застилает его глядящие куда-то в пространство глаза. Она шаловливо помахивает перед ними ладошкой, словно окликая Генри с далекого берега.

— А вы странный, верно? — произносит она. — Простодушный. Мне нравится.

Генри чувствует, как кровь опять приливает к его щекам — и гораздо сильнее, чем прежде. Кровь пульсирует в каждой поре его лица, добираясь до самых мочек ушей — и дурацкий же у него, наверное, вид!

— Я… я знаю человека, — произносит он, запинаясь, — человека, у которого есть собственное дело. Очень большая компания и, пока мы с вами беседуем, она становится еще больше. Я… я мог бы договориться… (разве Уильям не говорил, что ему требуется побольше рабочих и как можно скорее?)… Уверен, я мог бы устроить вас на работу.

К большому его разочарованию, улыбка спадает с лица женщины, — впервые за время их разговора оно становится неприязненным. И Генри мгновенно пугается — пугается, как испугался бы любой мужчина, что искорка одобрения, светившаяся в женских глазах, погаснет; пугается, попросту говоря, что женщина уйдет от него. Он жаждет сообщить ей благую весть: Бог щедр на благовременную помощь; воодушевить ее доказательством того, что вера способна осветить и обстоятельства самые сумрачные. Эта жажда перехватывает ему горло, — впрочем, он знает, что одних только слов мало, и в особенности его слабых слов. Ах, если б он только мог собственными руками передать благость Господню, вдохнуть в эту женщину жизнь одним лишь прикосновением!

— Это куда же? — осведомляется проститутка. — На фабрику?

— Ну… да, наверное.

— Сэр, — гневно заявляет она, — я уже работала на фабрике и знаю, каким трудом достаются два шиллинга вроде этих (она раскрывает ладонь, показывая полученные от него монеты). Мне уже приходилось ишачить долгие часы, гнуть спину среди вони и опасностей, не имея почти ни минуты отдыха и сна.

— Но вы же будете прокляты! — в отчаянии выпаливает он. И как только слово «прокляты» слетает с губ Генри, его постигает кара: проститутка отводит взгляд в сторону и сердито сует монеты в какую-то прорезь на своей юбке, явно решив, что уже уделила ему столько времени, сколько он заслуживает. Не отрывая глаз от дальнего конца улицы, она произносит: — Пасторские уловки, сэр, обычные пасторские уловки, и больше ничего.

И она окидывает его подозрительным взглядом:

— Вы ведь пастор, так?

— Нет-нет, я не пастор, — отвечает Генри.

— Я вам не верю, — фыркает она.

— Нет, право же, я не пастор, — с мольбой произносит он, мгновенно вспоминая о Святом Петре и петушьем пении.

— Ну, тогда вам стоит им стать, — говорит женщина и, протянув к нему руку, мягко касается пальцами его завязанного тугим узлом шейного платка, словно собираясь обратить оный в пасторский воротник.