кипения? Континентская проза, вот уже за 7 лет, мало представила удач, а то шибает несуразностью, эксцентричностью, старанием как-то особенно искобениться, и тогда ощущаешь, что это – сбочь от главной дороги литературы. Но скажем спасибо Максимову, что безупречно выдерживает стержень и против большевиков (впрочем, иногда печатая не слишком раскаявшихся советских), и против западных близоруких радикалов, и против дрянности русскоязычного западного радиовещания. (Вопреки всему духу вокруг – может найти место и для телеграммы долгосидчику Огурцову.)

В Первой эмиграции до Второй войны живыми центрами общественного обмена были газеты, только в Европе и только основных – три: кадетские «Последние новости», «Руль» и более правое «Возрождение», да единственный тогда толстый журнал «Современные записки» (с сильным эсеровским уклоном). С войной (а кто и раньше) они все кончились. «Возрождение» восстановилось в Париже как журнал – но никак не влиятельный, не читаемый. Были и другие разновременные попытки, но это предмет «Летописи эмиграции».

За океаном вослед «Современным запискам» стал издаваться «Новый журнал» – и ещё в 50-x годах был весьма живым, изредка доходившие в СССР номера читались нами с большим интересом. С тех пор, однако, на «Новом журнале» сказался закон вымирания и старенья авторов (да и читателей), волной Третьей эмиграции он и вовсе отсторонён. Каким-то чудом Гуль продолжает выпускать его регулярно, и в нём сохраняется достойный уровень, но разнимает его вялость, и от горячих точек жизни он в стороне.

В Штатах ещё до революции возникло усилиями выходцев из России «Новое русское слово». Коммерчески оно крепко держится и до сих пор, а при своей почти единственности на крупную тут русскую эмиграцию – на долгие годы стало и естественной общей антикоммунистической трибуной, и осведомителем о новостях – даже, вынужденно, и для тех, кто не соглашается с другими особенностями газеты. После войны укрепилось оно тем, что раскрыло свои страницы – Второй эмиграции. Но в последнее время ещё более распахнулось оно для Третьей – и в соревновании с возникающими третьеэмигрантскими газетами усвоило стиль пошлейших объявлений, до бульварности, – а в подаче новостей небрежность и разухабистость шибают с первой же страницы.

В Европе после Второй войны у эмиграции уже не нашлось сил издавать свою газету. Появилась «Русская мысль» – но на американской правительственной поддержке, а потому редактору её Водову, потом З. А. Шаховской, ясней была линия в годы Холодной войны и затруднительна при «разрядке». В 1979 руководство газетой приняла И. А. Иловайская. Однако выдержать газету вровень со своим названием – непосильно ни ей, и никому. Несколько раз И. А. осмелилась поместить крупные фотографии старых снесенных или обезображенных русских церквей, значительно отметила столетнюю годовщину убийства Александра II, – и сейчас же свободолюбцы и «плюралисты» Эткинд, Синявский и Любарский написали обыкновенный политический донос в американскую инстанцию, что газета опасно уклоняется к националистическому и монархическому. Я дал в газету отрывок о Столыпине, к 70-летию его убийства, – И. А. уже не решилась напечатать его со столыпинским портретом, как я просил, – ведь он трижды клеймённый. (Ещё бы! На «Радио Свобода» – полностью сняли подготовленную о Столыпине передачу; на «Голосе Америки» – по оплошности? – прочли 7 минут из моей столыпинской главы, а продолжение зарезали.) Да само собою, напором, Третья эмиграция честолюбиво ломится и сюда со всяким печатным вздором, то и дело – самые посредственные перья. Ощущение рядов прежней эмиграции остаётся только на странице похоронных объявлений и от редких повторов старых, полувековой давности, эмигрантских публикаций. Уже никого не удивляет, что в журнальных обзорах «Русской мысли», где не минуются новые третьеэмигрантские журналы «Время и мы», «22», – никогда ни вздохом не отразится, даже в упоминаниях, доживающая от 20-x годов русская эмигрантская печать.

И что ж мы за нация, если полутора-двухмиллионное яркое наше рассеянье – кончается как бы ничем? Даже Церковь наша расколота натрое. Видимо, мы не способны выстаивать в диаспоре – и это порок русского духа: мы слабеем, когда мы не в сплочённых (и командуемых) массах.

После 60 лет нет реальных сил, русские за границей усачиваются в чужеземную почву, выращивают чужеземное поколение. (И как я не видел и не размыслил этого в первое моё швейцарское лето, когда занёсся мечтами о «русском университете»!)

Двухмиллионное русское безлюдье… И нельзя надеяться, что «со временем вырастут силы», могут только догаснуть. Спасибо, что хоть несколько десятилетий сберегали град русской культуры.

Нет, не из эмиграции придёт спасение России (и никогда не приходит из эмиграции). Только – что́ сделает сама Россия внутри.

А – что́ сделает? Вот это наше свойство, приобретенное за петербургский и советский периоды, – разобщённости, несамодеятельности, ожидания властной собирающей руки, – ведь оно и на родине такое ж, как в диаспоре.

______________

Утекло восемь лет моего изгнания. Сквозь коммунистический панцырь не бывает ни видно, ни слышно, ни догадно. Но вот наши друзья, мои соавторы по «Из-под глыб», сумели всё-таки ещё раз публично высказаться – в номере 125 «Вестника РХД» продолжили полемику против массовых на нас нападок[265]. А больше – нет сил; кто выдержит десятилетья советского измочаленья? – А Игорь Огурцов, стоически высидев 15 лет (но даже в «Русской мысли» окончание его гигантского срока было отмечено петитом) и брошенный в устьвымьскую лесную глухую ссылку, – вероятно, совсем на исходе сил. Как и Владимир Осипов, достаивающий вторую восьмёрку. Несломленный вернулся из лагерей Леонид Бородин, с его здоровым строительным патриотизмом и несомненным литературным талантом. (И тоже – повести-романы в самиздат, куда же?..)

Из-под того же панцыря притекают к нам от близких друзей долгожданные пачки левых писем – и с каждой такой спрессованной странички бьёт ветер родины. Изредка кто вырвется на Запад, Миша Поливанов – на математический конгресс, напишет, как маслом к сердцу. Как будто там нет никого, ничего – а ведь плещет вода подо льдом, ой плещет! Вдруг прорвалась брошюра Д. С. Лихачёва «О русском»[266]. Вдруг прошлой осенью в Милан на Блоковский симпозиум выпустили критика Игоря Золотусского – и он отчётливо говорил о гоголевской «Переписке», повернувшей Блока в последние месяцы. Плещет, зреет невидимо, – и только направлением души можем угадывать, поддерживать связь с тем процессом.

У Али от каждой весточки: всё больней, что мы живём «в нигде». Говорит: так мучительно ясно всплывает какая-нибудь станция подмосковной электрички, а от неё – знакомая наизусть тропинка, взрытая жилами сосновых корней. А посещают нас и мощные приветы с родины – это обильные вермонтские снега, даже и мощнее, чем в Среднерусьи. Аля завороженно любит снег, утешается им. Зимы у нас в Вермонте – замётные. (Но хотя со всех сторон лес, а на лыжах не походишь: перепады круты, и в спутанных зарослях.)

Главные, определяющие процессы идут, конечно, на родине, как они ни задавлены, ни заморожены. Но упускаю возможность сегодня повлиять на направление следующих поколений