– а сколько молодых ложно тянется подбирать объедки перекормленного Запада, – им это кажется таким соблазнительным, – и куда они вырастут? Ещё и это нам всё отольётся.

Да что там! – разоряются дотла, кончаются деревни Средней России! – и разве я могу отсюда вмешаться? А вот: задумали осатанелые большевики поворачивать наши северные реки на юг[267] – затопить исконный русский Север в пустой надежде спасти урожай Юга, загубленный их же коллективизацией. Это приводит меня в ярость. Как обуздать их банду? на какую силу где опереться? – нет таких сил в мире.

Советской печати не читаю, по исконному отвращению. Но иногда присылают мне вырезки, прочтёшь – заноешь от тоски: нет, над коммунистическими властями не идут десятилетия, они нисколько не меняют своей фразеологии, омертвелого духа. Нет, они не переменятся, пока не сломятся.

Но какая на советской поверхности видна несомненная надежда – это всё-таки «деревенщики» – нынешнее, под советским гнётом, продолжение традиционной русской литературы. Умер яркий Шукшин, но есть Астафьев, Белов, Можаев, Евгений Носов. Стоят, не сдаются! И, внезапно, быстрый, уверенный рост Валентина Распутина – такого душевного, и с углублением в суть вещей. (И медленно смелеет Солоухин, расслабевший в литературных верхах.) Вот уже второе десятилетие «деревенщики» держатся и пишут – и сквозь порою казённые вставки или вынужденные умолчания струится же через их книги подлинный язык, и нынешняя униженная жизнь народа, и мерки неказённой нравственности.

Как-то в «Континенте» критик-эмигрант Ю. Мальцев, отчасти в ответ на мою похвалу деревенщикам, обрушился на них, что они – лгут, не выявляют социальной истины и никакая поэтому не настоящая литература[268]. Читал я и сознавался себе: да, и я так считал когда-то: если нет полноты социальной правды – то это не литература. Да, конечно, деревенщики дают нам неполную правду и в этом смысле изменяют традиции XIX века. Но они же и – противодействуют 65-летнему затоптанию всякого русского чувства на родине. А какая другая ветвь следовала той традиции лучше? А можно направить книгу в одно лишь нравственное русло – и это что ж? не литература?

Есть ещё, стоит особняком очень обещающий Владимов, хорошая у него манера письма, отделанно. И ярко талантливый драматург Рощин. И поэтические имена переходят по советскому болоту, переменно мерцают: Чичибабин, Чухонцев, Кублановский. (Есть немалые достижения и в «городской», «интеллигентской» литературе, несколько привлекающих имён.)

Когда я досиживал лагерный срок ещё при Сталине – как представлялась мне русская литература будущего, после коммунизма? – светлая, искусная, могучая, и о народных же болях, и обо всём перестраданном с революции! – только и мог я мечтать быть достойным той литературы и вписаться в неё.

И вот – видные российские литераторы хлынули в эмиграцию, освободились наконец от ненавистной цензуры, и тутошнее общество не игнорирует их, но подхватывает многими издательствами, изданиями, с яркими обложками, находками оформления, рекламами, переводами на языки, – ну, сейчас они нам развернут высокую литературу!

Но что это? Даже те, кто (немногие из них) взялись теперь бранить режим извне, из безопасности, даже и те сло́ва не пикнут о своём подлаживании и услужении ему – о своих там лживых книгах, пьесах, киносценариях, томах о «Пламенных революционерах», – взамен на блага ССП-Литфонда. А нет раскаяния, так и верный признак, что литература – мелкая.

Нет, эти освобождённые литераторы – одни бросились в непристойности, и даже буквально в мат, и обильный мат, – как шкодливые мальчишки употребляют свою первую свободу на подхват уличных ругательств. (Как сказал эмигрант Авторханов: там это писалось на стенах уборных, а здесь – в книгах.) Уже по этому можно судить об их художественной безпомощности. Другие, ещё обильнее, – в лобовой секс. Третьи – в самовыражение, модное словечко, высшее оправдание литературной деятельности. Какой ничтожный принцип. «Самовыражение» не предполагает никакого самоограничения ни в обществе, ни перед Богом. И – есть ли ещё что́ «выражать»? (Замоднело это словечко уже и в СССР.)

А четвёртым зна́ком ко всему тому – выкрутасный, взбалмошный да порожний авангардизм, интеллектуализм, модернизм, постмодернизм и как их там ещё. Рассчитано на самую привередливую «элиту». (И почему-то отдаются этим «элитарным» импульсам самые звонкие приверженцы демократии; но уж об искусстве широкодоступном они думают с отвращением. Между тем сформулировал Густав Курбе ещё в 1855: демократическое искусство это и есть реализм.)

Так вот это буйное творчество сдерживала советская цензура? Так – пуста была и трата сил на цензурный каток, коммунисты-то ждали враждебного себе, противоборствующего духа.

И почему же такая требуха не ходила в самиздате? А потому что самиздат строг к художественному качеству, он просто не трудился бы распространять легковесную чепуху.

А – язык? на каком всё это написано языке? Хотя сия литература и назвала сама себя «русскоязычной», но она пишет не на собственно русском языке, а на жаргоне, это смрадно звучит. Языку-то русскому они прежде всего и изменили (хотя иные даже клянутся в верности именно – русскому языку).

Получили свободу слова – да нечего весомого сказать. Развязались от внешних стеснений – а внутренних у них не оказалось. Вместо воскресшей литературы да полилось непотребное пустозвонство. Литераторы – резвятся. (Достойным особняком стоит в эмигрантской литературе конца 70-x Владимир Максимов.) В другом роде упадок, чем под большевицкой крышкой, – но упадок. Какая у них ответственность перед будущей Россией, перед юношеством? Стыдно за такую «свободную» литературу, невозможно её приставить к русской прежней. Не становая, а больная, мертворожденная, она лишена той естественной, как воздух, простоты, без которой не бывает большой литературы.

Да им мало – расходиться по углам, писать, затем свободно печататься, – их потянуло теперь на литературные конференции («праздник русской литературы», как пишет нью-йоркская газета), пошумней поглаголить о себе и смерить свои растущие тени на отблеклом фоне традиционной русской литературы, слишком погрязшей в нравственном подвиге, но, увы, с недоразвитым «эстетизмом», который как раз в избытке у нынешних. По наследству ли от ССП они считают: чем чаще собираться на пустоголосье литературных конференций, тем больше расцветёт литература? Прошлой весной собирали сходку в Лос-Анджелесе, близ Голливуда, этой весной – в Бостоне. И все их возглашения: что подлинная культура ныне – только в эмиграции и что «вторая литература» Третьей эмиграции и есть живительная струя. (Второй тупик Пятой линии…) А Синявский и тут не удерживается от политической стойки: опять – о «пугающей опасности русского национализма», верный его конёк много лет, почти специальность; ещё и с лекциями об этой пугающей опасности ездит ведущий эстет по всему миру.

Но вот ужасная мысль: да не модель ли это и будущей «свободной русской литературы» в метрополии?..

И вот только сейчас, при русском литературном безлюдьи и