В первые месяцы 1935 года Чудотворцев был приговорен к десяти годам тюремного заключения, из которых отбыл семь (считая первые аресты), а к 1940 году (когда его не то чтобы освободили, но вернули в Москву, что делалось и до этого, затрудняюсь сказать, сколько раз), он уже три года жил на берегу Белого моря как ссыльный, хотя и под весьма строгим надзором. И в 1940 году Чудотворцева лишь поселили в его собственной квартире, и в течение всей последующей жизни он мог считаться освобожденным лишь условно. Характерно, что в лагерях Чудотворцев практически не бывал, и в тюрьмах его старались держать отдельно от остальных заключенных, как бы ни были переполнены камеры в те годы. Делалось все возможное, чтобы изолировать Чудотворцева. Неужели это и значило в те годы «сохранить»? Даже тюремной охране запрещалось разговаривать с Чудотворцевым без крайней необходимости. Охранник, нечаянно услышавший те или иные слова Чудотворцева, должен был подробно отчитаться, что именно он слышал, но и подробнейший отчет не снимал с него подозрений, даже если слова заключенного были самые обиходные. Вспоминаются легенды о скопческом христе Кондратии Селиванове, склонявшем в свою ересь каждого, кто заговаривал с ним, для чего Селиванову, прозванному Молчанкой, и говорить не требовалось. По-видимому, остерегались, как бы Чудотворцев не сказал такого, чего не полагалось слышать не только охранникам, но и следователям. И сами следователи вели допрос так, чтобы не услышать лишнего, за что их самих могут расстрелять, а что такое это лишнее, они сами не знали.

Следователю не оставалось ничего другого, кроме как излагать подследственному состав его преступления, чтобы подследственный по возможности не говорил ничего, кроме «да» и «нет», а главное, безропотно подписывал протоколы допросов, так что со стороны могло показаться, будто следователь дает показания Чудотворцеву, а не Чудотворцев следователю. Итак, под видом допроса следователь изложил, вернее, зачитал Чудотворцеву список предъявляемых ему обвинений. Еще в гимназии Платон Чудотворцев был завербован польским националистом Раймундом Заблоцким в террористическую организацию и участвовал в подготовке террористических актов (из слов следователя трудно было заключить, является ли ликвидация царских сатрапов смягчающим или, напротив, отягчающим вину обстоятельством, как посягательство на основы империи, которой предстояло трансформироваться в Советский Союз). Когда Раймунд Заблоцкий признался обвиняемому Чудотворцеву в намерении отойти от террористической деятельности под влиянием некоего лесного старца, обвиняемый Чудотворцев по поручению террористки Софьи Богоявленской ликвидировал Раймунда Заблоцкого, заложив взрывное устройство в лабораторию, где Заблоцкий работал (между прочим, лаборатория находилась в доме, принадлежавшем впоследствии тому же Чудотворцеву). Будучи за границей, Чудотворцев вступил в преступную связь с так называемым имморталистическим центром в Париже, под видом научных исследований отравляющим и заражающим смертоносными инфекциями кровь трудящихся. Вернувшись в Россию во время революции 1905 годв, Чудотворцев становится фактическим идейным вдохновителем террориста и реакционного мордовского националиста Спиридона Мельказина, готовившего контрреволюционное восстание в Поволжье, за что Мельказин и был приговорен к расстрелу Чудотворцев был идеологом контрреволюционного казачества, и через секту так называемых троян или трояновцев готовил на территории от Дона до Терека восстание против советской власти. Племянником Чудотворцева оказался и представитель реакционного казачества, недавно расстрелянный Кондратий Троянов, предотвративший по прямому указанию ренегата и диверсанта Михаила Верина высылку Чудотворцева за пределы советской страны, чтобы Чудотворцев продолжал свою подрывную работу, оставаясь в Советской России. Проповедуя так называемое имяславие и софиократию, Чудотворцев мобилизует против Советской власти наиболее реакционные, непримиримые круги церковников и мракобесов. Особую опасность представляют связи Чудотворцева с необезвреженной еще группой Евстолии, скрывающейся в сибирской тайге. Есть все основания подозревать, что именно через Чудотворцева осуществляется связь этой контрреволюционной группы с остатками реакционного казачества на Дону, на Кубани и на Тереке. (На самом деле местопребывание матери Евстолии было давно уже неизвестно даже Платону Демьяновичу. Вскоре после смерти Олимпиады Евстолия, все еще крепкая физически и духовно, увела своих монахинь за Урал, основав новый скит за Енисеем, не в тех ли местах, куда направлялся Киндя спасать душу. Сыну она предпочитала не писать, чтобы не навлекать на него подозрений, изредка с ним сносясь через нарочных.) В конечном же счете, подытожил следователь, к Чудотворцеву сходятся все нити монархического заговора, прибегавшего и готового в дальнейшем прибегать к террору для достижения своих далеко идущих целей.

Разумеется, в следственном деле было, по крайней мере, несколько десятков других имен, которых Платон Демьянович не знал, не помнил, а если и помнил, то твердо отказался признать их именами своих соучастников или хотя бы знакомых. Главным образом, это были, как сказано, слушатели его лекций, причем особые подозрения властей вызывали не столько студенты, хотя их тоже было немало среди арестованных, сколько солдаты, матросы, кое-кто из комсостава, почему-то посещавшие лекции о гностицизме или средневековых ересях. Этих слушателей следствие рассматривало как участников монархического заговора и потенциальных террористов. От Чудотворцева следствие требовало, чтобы он подтвердил их виновность, но при всех трех арестах профессор категорически отказывался это сделать. Он безоговорочно признавал себя виновным по всем предъявленным обвинениям, какими бы невероятными, нелепыми и невозможными они ни казались, но ни одного другого имени не называл, не признавал, не подтверждал, как бы ожесточенно следователь ни требовал такого подтверждения. Нельзя сказать, что такое поведение Чудотворцева совсем не устраивало следователя. Подследственный мог назвать какое-нибудь имя, узнав которое сам следователь рисковал оказаться подследственным или пропасть без суда и следствия просто за то, что он его узнал. Обвиняемые по делу Комальба (коммунистические альбигойцы), а впоследствии по делу Исткома (истинные коммунисты) называли своим тайным соучастником товарища Сталина, и следователи, по простоте душевной внесшие это имя в протокол, были расстреляны. Но если бы они не внесли его в протокол, они тоже могли бы быть расстреляны за преступную халатность, а вернее, просто за то, что они слышали это имя в такой связи. Чудотворцев же мог назвать еще какое-нибудь Имя (недаром он написал «Бытие имени»), и следователя расстреляли бы за то, что он это имя узнал, а поди догадайся, какое это имя. С другой стороны, если подследственный не называл вообще никаких имен, что же это был за монархический, террористический заговор, в котором участвовал один Чудотворцев? Можно было, конечно, представить подследственного выжившим из ума антисоветчиком, не находящим реальной поддержки в советском обществе, но, похоже, от следствия требовались как раз имена и, не дай Бог, то самое имя, которое следователь вполне резонно остерегался узнать. И он, в конце концов, временно освободил подследственного от допросов, дал ему карандаш и бумагу и предложил собраться с мыслями и написать собственноручные показания, так как чистосердечное признание может облегчить участь подследственного.