сквозь лес зовет: «Пошка, Пошка!» Голос во тьме.

Это я? Это меня зовут? Где я?

Мои руки лежат на чем-то деревянном, на перекладине, на перилах. Я стою на досках, об этом говорит скрип под ногами. Там, подо мной, гуляет ветер, его я тоже слышу. Я стою над ветром, я стою высоко, над всеми шумами; но это не ветер, это не только ветер. Другой шум гуляет там, внизу, тяжелый, по верхушкам деревьев.

А совсем внизу — третий, легкий, журчанье, движение воды.

Вот так стоять над тремя шумами, что это значит? Ведь здесь, наверху, воздух без движения, без звука.

Над движением, над шорохами, в недвижности и беззвучности, где же мы находимся тогда?

Но я слышу голос снизу, он поднимается из шума, он еще невысоко, сюда он еще не долетает, но вот он уже выше! Произносят мое имя. Меня зовут. Я тот, кого призывают.

Не стало ли здесь светлее? Я вижу свои руки, они лежат на перилах. Не стал ли я видеть с тех пор, как прозвучал этот голос? Он несет мое имя, подымает его над шумом.

Но разве раньше я ничего не видел? Раньше, когда это было?

Не лучше ли я услышу зов, если наклонюсь, должен ли я откликнуться на эти призывы?

Но разве раньше я ничего не слышал? Раньше, когда это было?

Не из-за тишины ли здесь, на высоте, так невнятен этот голос? Неподвижность? Безмолвие? Один ли я здесь?

Поток воздуха обтекает меня. Теплота, подобная испарению, стоит у меня за спиной. Там, позади, какое-то движение.

— Стой, — говорит чей-то голос. Его я не знаю.

Где ты, голос, ответь!

Он продолжает:

— Я пришел один, здесь только ты да я.

Но где он, тот, другой голос, где он, слышу ли я его? Может быть, нагнуться ниже? Разве я не слышу больше шума, разве нет больше ветра, нет деревьев, нет воды, ничего нет?

Смех, похожий на рычание: блажен кто верит в муке кто мелет блажен кто верит в муке кто мелет — и снова и опять то же самое, под шумом, которого больше нет, над ветром, которого больше нет, над водой, что текла где-то в глубине.

Снова зов, голос из лесу, поднимающийся из глубокой тьмы.

Я слышу тебя, голос.

Но больше я тебя не слышу.

Рука на моем плече. Она поворачивает меня. Дыхание. Оно касается меня, оно дует на меня, как на стекло, как на оконное стекло: лицо за стеклом, раскрытый рот. Туман покрывает стекло. Серый туман. Я отшатываюсь от нею. Он преследует меня.

Высокие перила за моей спиной. Они удерживают меня, они трещат, они не удерживают меня больше. Шаг в пустоту.

Свистящий шум. Это свистит у меня в ушах, шум переворачивает меня; меня тащат. Но вот чьи-то руки отпускают меня, меня больше не тащат. Свистящий шум окутывает меня теперь.

И свист. Знак змеи в воздухе. Гилтине — смерть приближается. Гилтине колет жалом.

— Лети, — говорит чужой голос, — кто летит, тот блажен, вот и лети себе на здоровье!

Тот остается наверху один. Тот отворачивается. Все сделано.

Анна Регина.

Потухшее лицо, седые виски, слишком ранняя седина, бледный рот.

— Я привел в порядок все, что нужно было привести в порядок.

Голос из угла комнаты, словно дуновение ветра:

— Тебе станет легче, спи. — Только голос, нет руки на белом лбу, нет, не погладит, не коснется легко. Не таков этот голос.

— Если б я мог сделать еще барометр!

Узкий рот произносит последние слова и больше уже не открывается. Откуда этот голос?

Только хрип в груди, которой не нужно больше дыхания. А руки говорят: Анна Регина.

Перед глазами последний день: июнь, день святого Иоанна.

Третье фортепьяно готово. Друзья из Мелькемиса и Вальтеркемиса приехали в гости с женами. Брат Кемпфер, и брат Иордан, и я, каждый садится за фортепьяно. Они хорошо звучат все вместе, мое, последнее, пожалуй, чуть позвучней.

— Педали! — кричу я.

Все три бесшумны, механическая часть безукоризненна, как у клавиш.

И что ни затеваю —

На бога уповаю,

Брат Кемпфер ведет облигато. Иордан — простую басовую партию.

Который всемогущ.

А женщины поют:

С его благословения

Успешны все свершения

Я останавливаюсь первым:

— Слишком высоко, Анна Регина!

Я не хотел этого говорить: остальные обе, жена Кемпфера и жена Иордана, тоже взяли слишком высоко, почти на целый тон выше.

Мы начинаем снова. И снова женщины берут слишком высоко. На этот раз с самого начала. Иордан говорит со смехом:

— Спуститесь вы когда-нибудь с этой высоты?

На этот раз он остановился первым.

Потом мы сидели и думали: нет, они не могут спуститься, наши жены, это их высота. Кемпфер предложил:

— Может быть, мы поднимемся выше?

И Иордан, смеясь, заметил:

— Поднимемся выше, ты что имел в виду?

Что я могу сказать? В последние годы все поднимаются выше. Новые вкусы, новая мода.

Я и так уже настроил инструменты достаточно высоко, на добрый тон выше, чем было всегда принято.

Когда я делал рамы, надо было рассчитывать на это. Если натянуть теперь еще, выдержат ли рамы такое напряжение?

Хорошо, это ель, она может многое вынести. Но еще выше? Как бы не треснули рамы.

Лучше всего слегка расстроенные инструменты, особенно в верхах, но об этом никому и никогда нельзя говорить. Этого никто не поймет, и, я думаю, не без основания.

Если б можно было сделать все не торопясь, чуть-чуть подтянуть струны и подождать несколько дней, пока дерево привыкнет, но если уж делать, так сегодня. Завтра наши гости уедут.

— Анна Регина, — говорю я, — дай нам кофе.

Настройка не состоялась. Пение в этот день тоже.

Анна Регина поднимается, у рта резкая морщинка. Но все-таки она идет.

Таким был последний день. Теперь только одно: спи.

Но вот другая рука, здесь легкое поглаживание, касание.

— Пошка, — говорит девушка, — Пошка, Пошка!

Рука на его лбу. Теперь краски возвращаются на его лицо. Девушка не видит этого, так близко наклонилась она над его глазами, над его ртом. Рот пытается открыться. Но нет слова, которое могло бы его отворить.

Снова зашумел лес. Шум становится все глуше, будто идет дождь. Над мхом подымается прохлада. Пошка выпрямляется. Он хватается руками за траву — она влажная.

Все еще ни слова.

А вышка, где она?

— Вернись, Пошка, — говорит девушка. — Пошка, вернись. То прошлое, его нет больше.

Вышки нет. Он открывает глаза. Нет