— Сказать, что это ужасно — ничего не сказать. Я уже попрощалась с жизнью и жалела лишь о том, что Леня проживет такую короткую, и даже не встретится с отцом. Не знаете, нет ли у них какой-нибудь аптечки? У меня разыгралась мигрень.

— Боюсь, если даже она у них есть, они сейчас не сумеют ее найти, — Кольцов обернулся к Атанасу: — Капитан! Пассажирам можно покинуть борт корабля?

— Можно. Мы дома! — ответил Атанас, вглядываясь вдаль, где на высоком пригорке рядом с похожим на свечу маяком стоял большой каменный дом. Но во дворе он не заметил никакого движения и поэтому разочарованно добавил: — Почти дома.

Кольцов спрыгнул в воду и протянул руки к Елизавете Михайловне:

— Позвольте, я вам помогу. Вашу руку!

Она испуганно подала ему руку. Кольцов потянул ее на себя. Подхватив женщину на руки, он понес ее на берег. Леонид последовал примеру Кольцова и тоже, не снимая сандалии, прыгнул в воду. Пошел к берегу рядом с несущим Елизавету Михайловну Кольцовым.

Атанас и Коста ходили по фелюге, определяя убытки, нанесенные «Борой».

Коста тоже, как и Атанас, время от времени, поглядывал на пригорок. Он первым увидел процессию, покинувшую дом и спускающуюся по узкой дороге в долину. Несколько мальчишек толкали двухколесную тачку с высокими колесами. Следом за тачкой шли мужчины и женщины, молодые и пожилые, и еще дети и даже две собаки.

— Проснулись! — ухмыльнувшись, указал вдаль Коста. Атанас ничего не ответил, лишь коротко взглянул на дорогу и снова занялся своим делом.

Они торопливо спускались с пригорка, старики еле поспевали за чумазой детворой и молодежью. Даже собаки придерживались принятой молодежью скорости, не забегали далеко вперед.

Неподалеку от берега бухты процессия остановилась и неподвижно и молча стала ждать. Лишь молодая темноволосая статная загорелая болгарка с белым сверточком в руках отделилась от толпы, вошла по колени в бухту и остановилась там, наблюдая за занятыми на фелюге мужчинами.

«Жена Косты», — подумал Кольцов с потаенной завистью. На какое-то мгновенье вспомнил Таню. Она иногда, правда, все реже и реже, являлась к нему в коротких беспокойных снах почти всегда одной и той же застывшей картинкой: ромашковое поле, вероятно, где-то во Флери-ан-Бьер, и она, чуть наклонив голову, кокетливо смотрит на него и едва заметно улыбается.

Коста наконец спрыгнул со шхуны и побрел по воде к жене. Он не поздоровался, не обнял ее, а лишь приподнял край одеяльца, прикрывавшего личико младенца от света. Ребенок смешно поморщился, размышляя, заплакать или нет — и плакать не стал.

«Вероятно, это и есть вершина счастья: небо, солнце, крикливые чайки, и их трое — он, она и этот крохотный сверточек, который крепче манильских канатов связывает их друг с другом», — подумал Кольцов. В его жизни это не случилось и, кто знает, случится ли когда-нибудь что-то подобное?

Атанас тоже вышел на берег и пошел к ждущим его родителям и стоящей с ними немолодой болгарке — его жене.

И, словно по команде, на опустевшую фелюгу разом бросились и детвора, и молодежь. Они привычно волокли на берег и укладывали на телегу все, что не должно находиться там во время ремонта. Вероятно, эта процедура повторялась не один раз, и каждый знал в этой работе свое место и свои обязанности.

Лишь еще двое — молодой и старик — не участвовали в общих хлопотах и стояли чуть особняком. Быть может, смотритель маяка и его помощник или какая-то родня Атанаса или Косты. Заросший, в неопрятной крестьянской одежде и в странной, сшитой по турецкой моде, фуражке, он время от времени с едва заметной улыбкой поглядывал на Кольцова. И когда старик наконец надолго остановил на нем свой взгляд и широко улыбнулся, лишь тогда Кольцов, и то не сразу, узнал… Красильникова. Его выдала широкая улыбка и смеющиеся глаза, вокруг которых лучиками сбегались мелкие морщинки.

Вся процессия, толкая груженную тачку, теперь потянулась наверх, к маяку, туда, где над самым обрывом стоял дом Атанаса.

Мальчишки-болгары обратили внимание на Леню, на его короткие «барские» штанишки, на сандалии, которые он нес в руках. Стали что-то обсуждать, посмеиваться. Леня заметил это, стушевался и отошел поближе к Кольцову. Кольцов все понял. Он взял Леню за руку, подвел к мальчишкам и, указав на него взглядом, сказал:

— Леонид. Можно — Леня. Понятно?

Мальчишки кивали и один за другим стали молча пожимать ему руку.

Кольцов вернулся к Красильникову:

— Зачем сам сюда пришел? — спросил Кольцов. — Прислал бы кого-то из проводников.

— Позже поговорим, — уклончиво ответил Красильников

Потом, пока хозяева и соседи готовились к праздничному обеду, Кольцов и Красильников отошли в конец двора и уселись там на большую деревянную колоду. Она лежала почти на самом краю обрыва, и оттуда было хорошо видно слегка колышущееся море и несколько легких парусников.

— Я знаю, зачем тебя сюда послали, — сказал Красильников.

— Я сам себя послал, — не согласился Кольцов. — И не сюда, а в Галлиполи.

— Поэтому я и решил встретить тебя здесь, — Красильников произнес это тоном, в котором можно было угадать нотки назревающего недовольства.

— Что-то случилось?

— Ничего. Но… — Красильников слегка замялся, пытаясь найти нужные слова. — Понимаешь, не нужно тебе в Галлиполи. Ни тебе, ни мне делать там уже нечего.

— Можно узнать, почему?

— Ты хорошо меня изучил, Паша. Я — добросовестный, делал все, что мог и до тех пор, пока мог. И даже сверх того. Задачу свою хорошо понимал, — Кольцов знал, что за этим последует продолжение, и будет оно далеко не благостным, иначе не стал бы Семен Алексеевич тратить столько слов на подготовку. — Кстати, и Андрюха Лагода добросовестным парнем оказался. А результатов — ноль. Все наши листовки — пустые хлопоты.

— Почему же сразу не сообщил?

— А оно не сразу прояснилось. Поначалу вроде поверили. А потом Кутепов свою контрагитацию предпринял. Крымом стращать начал. И еще. Вы нас там, из России, не очень поддержали. Письма кое-кто оттуда получил. Описывают, как их там встречали. Про допросы, расстрелы, лагеря. И, конечно, про Кронштадт. Он здорово на мозги повлиял. Когда вести из Кронштадта сюда дошли, я уже здесь был. И надо же такому случиться: на наши листовки про амнистию, про братские встречи — письмо из Кронштадта. Не фальшивка, нет! Как дошло — не знаю. И все! И кончилась наша агитация! Я копию для тебя припас, почитай, если дома не довелось.

Красильников полез в карман рубашки, извлек во много раз сложенный листок, распрямил на колене, передал Кольцову:

«Мы, матросы, красноармейцы и рабочие восстали против коммунистов, которые в течение трех лет льют невинную кровь рабочих и крестьян. Мы решили умереть или победить. Но мы знаем, что вы этого не допустите. Мы знаем, вы придете на помощь довольствием, медикаментами, а главное, военной мощью. Главным образом мы обращаемся к русским людям, которые оказались на чужой земле, мы знаем, что они придут нам на помощь».