подумал: «Птицы поют весело, небо чисто, вечером комары плясали. Быть ведру. А в зной в бою пить — первое дело».

Отойдя на десяток шагов, он раздвинул олешняк. Под ним, как и ожидал, оказалась небольшая яма с коричневой лесной водой. Фома опустил в воду липовую баклажку.

На бульканье Семен оглянулся, прошептал сердито:

— Нашел время лягушками запасаться.

— Не!.. — Фома не сдержал голоса, пробасил: — Тута одни головастики, дак я их наперед распужал… — Замолк, увидя, как замахал на него сотник, и пошел вперевалку к своему коню, подмигивая ухмыляющимся воинам.

Семен будто не замечал проделок Фомы. Смотрел он из–за куста на небольшое росистое ржаное поле, за ним, рукой подать, шли тучами вражьи конники. Дальше высокие сосны стояли темным строем. Вот вершины их вспыхнули под лучом солнца.

Не таясь больше, резко звякнув, Семен опустил с козырька шлема стрелку, защищающую лицо от поперечных ударов, только чуть оглянулся на своих, выхватил меч и пустил коня полным скоком вперед. За спиной треск сучьев, тяжелый топот копыт. Впереди — метнувшиеся в стороны татары.

— Не чаяли!

И над ухом медвежий рев Фомы:

— Робята! Как капусту–то рубят?!

За лязгом сечи Семен чутко прислушивался, ждал. Сейчас! Сейчас! Взвоет, дрогнет орда, когда на нее нижегородские и городецкие рати ударят. Но впереди все тихо. Сейчас! Сейчас!..

Тихо…

Семен оглянулся. «Господи, что же это такое? Исчадиями бесовскими, с визгом и ревом со всех сторон наседают вражьи толпы. Наши уже не нападают. Загородились щитами, сжались, отбиваются».

«Эх! Пропали! Пропали!» — На какое–то мгновение в памяти мелькнуло заплаканное лицо Насти: «Береги себя». И тут с ослепительной ясностью Семен понял: беречься — смерть! Подняв коня на дыбы, сотник рванулся вперед, в самую гущу врагов.

— Вперед! Только вперед, ребята!

Брызгает ослепительными вспышками на солнце меч. Раз! Другой! Третий! Рубка! Работа!

Рядом рубится Фома, наскочивший зараз на троих. Сухой треск рассеченного надвое кожаного монгольского щита. Звон пробитого шелома.

Вопль!.. Удар!.. Вопль!..

И веселый рев Фомы:

— Знай наших! Мечишко–то каков?! Сам ковал, постарался!

Лязг!.. Лязг!.. Лязг!..

Сверкнувший перерубленный клинок татарской сабли. Булат в руках у Фомы.

Вдруг шлем долой! В глазах тьма! Набатный гул в треснувшем, казалось, черепе и острый укол мысли: «Ошеломили!». Ткнувшись лицом в конскую гриву, Семен судорожно вцепился в шею коня.

«Только не свалиться. Затопчут!»

Семен не видел, как прикрыл его щитом Фома, как клубком сцепились вокруг сражающиеся.

Оттеснив татар, Фома тронул Семена. Тот как вцепился в конскую шею, так и закаменел. Недолго думая, Фома вылил на голову Семена воду из своей баклажки. Тот застонал, пошевелился. Но тут вновь насели враги, и Фома кинулся в сечу.

Прошло несколько мучительно долгих мгновений, Семен поднял голову. Сквозь мглу в очах разглядел такое, что заставило его забыть о своей боли: ощерясь, выплевывая ругательства, вертясь во все стороны, рубился окруженный Фома. Кольчуга на нем в крови.

Семен тряхнул головой. Меча нет! Уронил! Сорвал привязанный к седлу кистень и молча врезался в кучу врагов. Слепая ярость стиснула глотку.

Удар!.. Вопль!.. Удар!..

Разбойный свист Фомы, и его хриплый рев:

— Круши их, Семка!

…Откинувшись на высокую спинку седла, Боброк сидел неподвижно. Рука, окостенев, сжимала рукоять меча.

«Какой к черту первый луч! Сосны наполовину озарены светом. Сеча в облаке пыли, как в золотистом мареве, а впереди тихо! — Боброк напряженно прислушивался. — Тихо! Куда подевались князья?»

Комариным зудом над ухом стонал нижегородский боярин.

— Что делает этот Мелик! Что делает! На рожон прет! На рожон прет!

— Потому и цел пока, что на рожон прет, — резко оборвал Боброк. — Ты, боярин, скачи к своим. Что они, распротак их, уснули?

Посмотрел на воинов. Последняя сотня. Все рати московского полка в сече. Все глаза обращены к нему. Бросить последнюю сотню в бой? Лишняя сотня мечей битвы не решит, а если наши побегут, кто прикроет их?

Воевода стукнул себя кулаком по колену: «Нельзя бросить в сечу последние силы!» — И вдруг осознал, что никто не побежит, что бывают минуты, когда холодный и, может быть, мудрый расчет постыден, и, выхватив меч из ножен, Боброк бросился в битву во главе последней сотни московского полка.

19. ПЬЯНА

— Васька, струсил ты, что ли? Пес! Слышишь, наши бьются, а ты?! — Дмитрий Костянтинович, прискакав в передовой полк, осадил коня, замахнулся плетью на сына.

Кирдяпа и ухом не повел:

— Успеем, батюшка, успеем! Пущай сначала московский–то воевода один с татарами подерется.

— Ты в своем уме, Василий?! — Князь даже задохнулся. — Продал! Своих продал!

— Каких своих, батюшка? Москвичей, чай. — Кирдяпа смотрел кругом, ища поддержки, но люди отворачивались от него.

Василий хлестнул коня.

— Полк…

— Стой! — Борис Костянтинович схватил его за плечо, рванул назад. — Стой,