— Санитары уж думали — зец, склеил ласты, снимай часы…

— Хотели тебя уже оприходовать, бестолочи, никодимы с иосифами, думали, что испустил дух, так отделали…

— Разъяренные ж аразы разорвать тебя хотели. Одного насилу ножовкой с трудом от нынешнего твоего организма отделили — вцепился в ухо гад, будто алкид…

— Да-а, зацепило порядком! Мало что не унесло душу… Еле-еле по кусочкам собирали.

— А мы тебя уже в нетях числили. Решили, что накрылся медным щитом. Ушел из долины в луга… А ты очухался, слава Усвитлу! Оклемался!

— Похоронное братство только облизнулось. Мы, говорят, его теряем… Прикинулся, мол, жукман, бен-закаем, лапки вверх…

— А мы уж, признаться, надрез сделали на хитонах, думали — зец, приобщился, оставь надежду, траур подвалил!

— Думали, пора канон по тебе читать: «У! уу! у!»

В общем говоре уже различались отдельные голоса — вот этот как бы выпученный, Лупастый, тот — скулящий, неровный, с пятнами, Лишайник, и другие. Иль слушал про самого себя со смущенной усмешкой — да, довелось, досталось, полостной плачевный случай, — нашаривая при этом на положенном ему на грудь подносе подоспевший завтрак: жилистые кусочки плаценты в соусе с рисом, чашка козьего молока с толокном.

После завтрака выкликали на процедуры, раздавали плацебо — совали в рот кисло-сладкие катышки. Затем наступал утренний обход.

Странствующие врачи-периодевты входили кучно, стуча коваными каблуками кирзачей по каменному полу. На рукавах, должно, берцы с черепом, увитым змеей. А на тулье фуражек… нет, тут не отгадать… Голоса хриплые. Несло прелыми вакцинами и ваксой. Стражей шибало. Запах, блюх, мокрой травы и продрогшего Сада.

Вошедши, дохтора да знахари сразу начинали хлопать дверцами тумбочек — шарили, выгребая и с хрустом надкусывая найденные плоды — «а тут есть не очень гнилые», звонко содвигали склянки с препаратами — «а тут и закуска плавает!», балагурили:

— Лей, Коцит, с мениском! Наполнение хорошее!

— Ну-с, за нашенское дело врачей!

— За «Ветеринарный папирус»!

— А ты чего мешкаешь — совсем зашился?

— Я вижу, тут вошь кишит… Вон, в углу, в волосне…

— А ты думал! Вошпитательный гошпиталь!

— Клянусь Каллерсоном и Вейкингом, в таком разе необходимо поголовно скальпировать! Налечь на лечение! На лобок не накинешь платок!

— А вот Авиценна веником советовал…

— Да не мог он нициво советовать! Не было его. Это аббревиатура коллегии — Авраам, Ицхак, Енох…

Иль постепенно распознавал по голосам — был такой Лекпом, потом Костоправ, потом Младые Ординаторы, потом Старый Док, над которым все подтрунивали безобидно:

— Правда же, док?

— Брехня же, док?

— Эх, же док! Аптекарь бедный! Нервы таки веровка?

Костоправ, шалопай, любил прыгать по кроватям, чтоб пружины скрипели, кидаться подушками и кричать:

— Эй, болезнехворные! Лихорадочные! Знобит? Руби канатики! Паром отходит!

Лекпом знай похохатывал:

— Помните, туха, что вы должны Асклепию петуха? Чтоб к завтраму рушник вышили!

Пользовали в госпитале нехитро, полево — раны посыпали рыжими муравьями-солдатами, обеззараживая, поили бузиной и сажали на горячий кирпич. Раньше еще, по слухам, врачевали потоком электронов — ну, током то есть — возьмут полевой телефон, клеммы к соскам и мочкам присобачат — и давай раскручивать ручку аппарата! Пациент аж подпрыгивал — так пробирало! Век живи!..

Иногда шаркающей поступью (под руки вели?) вваливался Главврач-архиатр — был он грузен, одышлив, теофраст, бомбаст, воняло от него, словно только с Гаввафы сошел, — и он обходил ряды коек, назначая лечение:

— Воспаление хитрости? Сбрить усы — и в пехоту!

— Непроницаемость? Красный цилиндр с двойным клистиром и рвотного номер три!

— Синдром распада? Отделение от себя? Руки ему по швам!

— Под дурку косит? Дайте тотчас одуванчики и принесите одежды!

— Это не кожная болезнь, а мазня… Да, сударь, не сулла, значит… На вышку — навечно!

— Колено, говоришь, распухло, как у двугорбого? Молился мало! Болячку ему в маленьком горшочке…

— Проникающее ранение в зад? Расширение сфинктера? К рениксологу!

— Сколиоз мозга? На корабль!

— Лапы распускает с медбратьями? Перевести его, бродягу, в госпиталь в Яффу — пусть там чумным подает руку…

Иль существовал от остальных недужных наособицу — лекарский причт оставлял его напоследок. Илю было от того некрасно, снарково. Он лежал в своей темноте, затаившись, весь в лубках и бинтах, а эти гибнеры, точно охотники, обступали, обкладывали койку — соборовали! — охотой охотятся на меня вернеры, врачи беспричинные, на что жалуюсь, ох. Живорезы в околотке!

— Это кто ж ему на гипсе араза с трубкой нарисовал? Как живой… Коллега Бенцион, проследите, чтобы санитары замазали.

— А в скорбный лист запишите: «Превратился в животное».

Всей артелью целители лезли к нему под одеялко, цапали за запястье — щупали артериальное давление («Э, милый, да у тебя кровяное ртутного скачет промиллями, бар-тор зашкаливает…»), щекотали живот жесткими колючими лапками, как у огромного насекомого («килу нажил?»). Доктор Имаго! Врачи веселились — исцелялись сами, распевали «Тринадцать ран на голове, йо-хо-хо, в виде буквы шин», тормошили, орали Илю в ухо:

— Шины наложены? А в штаны?

— Хочешь пи-пи? Попроси кря-кря! Га-га-га!

— Рад, что попал хоть в больничку? Который раз кряду воскрес!

Совали Илю в руку что-то вроде хвоста:

— Ну что, контуженный? Теперь ты видишь, что мир материален?

— Наводи зеркальце! Глаз подбит!

Подустав, советники медицины советовались:

— А не усыпить ли нам его? Биньямин, батенька, вкатите-ка ему инъекцию Ирме. И пусть себе…

— Я бы, брат Берл, рекомендовал лучше капельницу. На швабру ее укрепить, как елку, да протянуть шланг с кухни…

— А тряпку влажную со швабры — на лоб ему…

— Стигийское судно ему подложить!

Они уходили, умолкали, кольнув в локтевом сгибе, — и Иль засыпал. Забывался трудовым послеполуденным сном. Бог одарил его слепотой, и он укрылся за стенами иудерии — славно! Во сне ему поначалу было сладостно, успокоенно, как будто отведал праздничного тирага. Цветные переливающиеся поляны бреда возникали из черноты. Мерещилась теплая клизма с ромашкой: «любит — не любит». Нитевидно тикало в придатках мочек: «ананкэ-алтеркэ». Прояснялось то место из дневника пророчеств Лопоуха, где он, Ушан, пишет, что у него в голове качается и стучит ветка. Эх, естественно… И скачет галка… Стихаря втихаря. У меня грипп, в голове григ, там растет гриб и плывет бриг, изо рта хрип, и в ушах храп, ведь читал Книг, а ушел в прах, зря кропал стих, благ носил весть, вот повис тих и уйду весь. Вылезло и исчезло — подобру-поздорову… Вдруг делалось зыбко. То Илю казалось, что он лежит на каких-то мягчайших скамьях под прозрачным куполом, через который видно небо со свисающей густой травой. То вдруг на жалкой лежанке нащупывался грязный тюфяк, набитый трухой, и мокрая от пота подушка с засаленной наволокой. И чувство вины раскачивалось маятником на длинной ножке, как кувшинка, которую волокла волна, — Иль горевал во сне, что недоглядел («Какой жа ты Страж?!»), он, он во всем виноват — отрок в портках отворил ворота — глаз оторвался, теперь из-за него аразы разбегутся, тектоническая улита поедет, и мировая аразия, Большое Зло, поднимет страшную уродливую голову с одним рогом… на этом месте он обычно всхлипывал и вываливался из сна, возвращаясь в палату. Тихо было в палате, лишь Лишайник неторопливо сказывал: