— Ну, подали ему первую помощь — велели затылок холодной водой примачивать… А от боли, говорят, хорошо грош грызть…

— Дядя, а куда нас после поправки? — лениво поинтересовался кто-то.

— Да загонят на крайний Юг, на Седьмой колодец…

— Ну?

— Ни тени сомненья. И нет управы. Иго небес.

Кто-то внятно выговорил:

— О, лето невзгод! Жатва Лазарева.

— А вот аразы… — облизывая потрескавшиеся губы, сглатывая комки в горле, заговорил Иль. — Наружные… Мировая аразия, солома отвеянная… Поглотят нас…

Лупастый прыснул, кто-то в углу гоготнул, а потом и все в палате прямо попадали, так проняло их. Застучали костылями по спинкам кроватей, зашлись в отхаркивающем, с кашлем, хохоте. Лишайник буквально рыдал навзрыд, до потери пульса.

— Наружная… аразия… Ой, боюся! Держите меня… — захлебывался какой-то козолуп, ползая по полу. — Укатываюсь!

— Страхолюдные пахари Хаоса! От сохи! Этакое храм забуду, отсохни рука!

— Мировой чефир! А они, хари, значит, коль в йом плавают, барражируют, икрятся — следовательно существуют, да? Оригенально! Какова марина мирозданья!

— Видать, наркоз по мозгам вдарил…

— Мозух мазохом залило! Озверину наелся!

— А что? — спросил Иль мрачно.

— Да нет там никого нигде, вот что… Протри глаза. Никаких таких хаососов, зверовидных ухарей. Тебе кто это наплел? Погранцы в воздушном порту? Ох, выдумщики, ух, баламуты… Привратники — любят приврать! Царство Реувеново!

— Делать им нечего, в отпуска их по шесть лет не пускают, дыру в плетне на околице Республики охраняют налегке, жрут молоко с медом за свою вредность, так со скуки пужают приезжих, чудят почем зря — наступает, мол, Мать-Тьма…

— Ты еще брякни — «Скала и Крепость», это же древнее ругательство, означает «отыметь женщину», кстати, в буквальном переводе — «отстучать».

— Задрать подол фатьмы… Матлингвисты, глядь… Зубоскалы!

— Аразы, тьма… А на деле — тьма нема, а аразов — нема!.. Есть жалкие стайки мычащих выродившихся существ с ржавыми «палашами», мыкающихся кругами, бессильными линиями — все давно в Садах, в кошарах, отроду окольцованы… Добра не помнящие, слаборазвитые, пугающиеся свернутого в трубку свитка, темные. Закроют глаза и уши — и лягаются… Ты возьми пальцами прочти труд «Закат аразов, али Кризис гуманизма», там подробно…

— А «мировая аразия», как ни жаль такой придумки, — это пугало садородное, имитация хлопанья крыл. Если они есть Вне, то почему их нет?

— Конечно, можно тут до утра балакать про множественные вселенные — щепать Хью-лучину — ай-кью до Хью, когда не пью, но наша задача, я так решаю, не рассуждать, а стражничать. Сказано же: «Не сажай рассаду заблуждений». Что там снаружи иллюзорно слоняется — нас не колышет. Всякий там муляж мирового зла — кто его видел! У нас своих забот до зоба — аразы же неустанно почкуются, приносят потомство. Замышляют вырасти, вырваться, перерезать и завладеть. Ягнение гнойное! Лекпом рассказывал — размотаешь пеленку стволовую пробу взять, а у них ручонки уже в кулачок сжаты и когти на ногах! Вот где беда. А ты, Иль, лезешь…

— Я же не знал.

— Знай (строго так).

— А никаких аразов снаружи нет, задави тебя двугорбый… Откуда им взяться — с луны свалиться? Враки это. Лжеистины.

— Скоро и снутри, Лазарь даст, не будет. Повыведутся.

— Эти бы слова да Лазарю в уши — да отит, видать…

— Никаких этих аразов-внешняков вообще нет, как дня вчерашнего — уже нет, а дня завтрашнего — еще нет. Живи в сарае аразов сегодняшних…

Дверь в палату завизжала тугой пружиной противно, хлопнула — вторгся один, не больше. Неспешные твердые шаги. Вдруг нашла тишина, будто ватой окутало. Иль лежал, как елочная игрушка в коробке, ждал, исаакал. Хмурый полузнакомый голос произнес:

— Иль. Ишь, тих. Аль слеп? Эй, кой тать ему глаза до упора запузырил? Где зазор, мозгодолбы?

Издалека, откуда-то исподтишка голосишко Лишайника виновато протараторил:

— Так ведь, мар Хранитель, сказано же было — глаза засмолить…

— …но при сем щель нитевидную оставить, дабы по мельканью теней «зрелщ солнще чрез купол и травыщ сквозь пол». Весь цимесщ в том! Чтоб бобок созрел… Э-э, портачи… Сдирайте повязку живо, к Лазарю!

Холодная рука прикоснулась ко лбу, прошлась по вискам, отвинчивая болтики, мягко освобождая глаза. Иль с наслаждением жмурился, моргал, таращился. Зрение вернулось, ура. Зрачки расширяются. Снова — здорово! Ушам своим не верю! О, книгоистова «сладость света»!

— Эва спеленали вас, закутали, — бурчал Хранитель. Он, окончательно сбросивший обличье штабного шныря Шнеура-Залмана, сидел на плетеном стуле, положив ногу на ногу и слегка иронически поглядывал на Иля.

Иль осматривался. Палата оказалась маленькой узкой комнаткой без окон, с белыми голыми стенами. Возле единственной кушетки, на которой он лежал, было решетчатое вентиляционное отверстие, «окошко на улицу» — оттуда струился теплый пыльный ветерок. По потолку, успокаивая глаза, скользили белые пятна — шел декоративный снег. Механическая рука-манипулятор, снявшая с него повязку, втянулась в пол. Из вмонтированных в стены видеорепродукторов донесся надтреснутый голос Лупастого:

— Мы еще нужны, адон Хранитель?

— Все свободны, — ответил Шнеур-Залман.

Насвистывая «Ключи таинственного Сада звенят на поясе моем», он вложил палец в вентиляционное отверстие, поковырял там — и сразу исчезли запахи гниющего тела и больнички, посвежело, хвоей пахнуло, морем. Другой режим врубился. Но неверящего Иля эти технические потуги в очередной раз не впечатлили — оборудование вокруг было ржавое, с отломанными ручками, экраны переключались плоскогубцами, резиновые слуховые трубки дырявые, в репродукторах треск и хрипы — эх, технократы парховы! Просто попрятались впопыхах от греха.

— Это изолятор, — объяснил Шнеур-Залман недоверчиво щурящемуся Илю. — Вас содержат в изоляторе полевого госпиталя имени Маймонида. Вас же араз куснул… Нельзя… Думали, а ну как желтые осадки из вас попрут…

В скудном больничном одеянье, откинув убогое одеяло, приподнявшись на жалком ложе, смотрел бедный Иль на величественного Хранителя в бархате и мягких хромовых сапогах. Неужто это он — Вездесущий?! Из могущественной Охраны Стражи? Исчез, ушел навсегда штабс-дурачок Шнеур-Залман, сидел теперь на плетеном стуле этакий сухощавый Старый Учитель. В руках он, кстати, имел кожаную папку для бумаг, смутно знакомую. Иль узнал ее. Это была его собственная папка с его «Докладом», написанным для ухнувшего в задницу симпозиума.

Шнеур сидел и задумчиво постукивал по папке пальцами. Явно и ведомо ему многое! Фас воина, профиль философа, лоб радетеля, глаза всезнающие, быстрые. Уши не шелохнутся — понятно, что это во многом идиома, а так редко. Их, Хранителей, дело — все слышать, все видеть, вынюхивать и делать выводы: «Помнить и хранить!»