– А почему фокус – чудо для лентяя?

– Потому что лентяй не знает, не дает себе труда понять механизм… механизм движения мира. Ему лень. Он видит – что, но не понимает – как. Лентяй – это зритель, капризный зритель, дружище, который сидит на жопе ровно (папа иногда бывал очень грубым) и ждет чудес…

– Вместо того чтобы научиться делать фокусы?

– Ну… вроде того. Он вообще не любит делать. Поэтому и надеется на чудо, только чудо для него в одном: ничего не придется делать, все принесут, дадут, покажут, все сделается само собой… И фокусника он часто презирает за то, что тот делает, понимаешь? Делание, действие – работа, созидание, игра…

– Но, папа, разве работа и игра – это одно и то же?

– Запомни, дочь, работа – это то, за что платят деньги. Игра – это то, что тебе нравится делать. Если ты найдешь себе работу по душе – будешь счастлива. Как я.

Щелкнул выключатель, я зажмурилась от резкого света и услышала мамин голос:

– Генрих, что ты морочишь ребенку голову? Ей давно пора спать!

– Мама, у нас очень важный разговор, – сказала я, выглядывая из-за папы. – Оказывается, никакого Деда Мороза нет, это все папины фокусы!

– Бедненькая, ты расстроилась?

– Нет, мама, что ты. Фокусы – это так интересно! Я тоже научусь…

– И думать не смей брать в руки карты!

– Мама, фокусы – это все, что хочешь, а не только карты, – снисходительно объяснила я.

– Совсем свел с ума ребенка… Генрих, немедленно отнеси ее в постель!

Папа отнес меня в детскую, уложил в кровать, поцеловал в нос и шепнул:

– И помни: чудес полнó. Львы, орлы и куропатки…

Я кивнула, потом притянула папу к себе и шепнула в самое ухо:

– Папа, ты чудесный. Как носорог…

Разговор этот засел занозой в моей голове, тем более что половину из сказанного папой я не очень-то поняла. Так всегда бывало – понятные слова как-то плавно растворялись в течении собственных мыслей, и казалось, что я сама это думала и всегда это знала. А непонятные запоминались остро, беспокоили меня, и я возвращалась к ним снова и снова.

Одно я усвоила твердо: лучше делать, чем смотреть (куда из этой цепочки подевалось звено «показывать» – делать-показывать-смотреть по логике, ведь так? – я не знаю; может быть, папа просто не успел закончить разговор, но я потом все время пропускала эту ступеньку, мне было интереснее сделать, чем показать).

Понятно, что при таких, извините за выражение, жизненных ценностях люди-«зрители», ждавшие от меня каких-то нелепых чудес, не вызывали у меня добрых чувств. Если бы тот же папа и впоследствии Бабай не вбили мне насмерть в голову уважение к публике, я бы, наверное, стала относиться к людям свысока. Но я с детства не любила задавак, поэтому и сама не задавалась и старалась быть как можно терпеливее со всеми этими «странниками со Пскова», которые пришли посмотреть говорящую собачку в моем лице.

Да, говорящая собака – это оно самое. Не то чтобы я чувствовала себя собакой, нет. Я считала себя скорее переводчиком. Как мой любимый сказочный герой Миклухо-Маклай, поживший среди папуасов и научившийся их понимать, как я понимала собак.

Хотя нет – Николай Николаевич был ученым, а у меня специального образования не было – я не была ни кинологом, ни зоопсихологом.

Ну, может быть, тогда так: невежественный матрос, волею судеб проведший среди дикарей полных девять лет, изучивший их язык и повадки и служащий толмачом.

Я была уверена – особенно после случая с дядей Жорой, – что люди часто бывают жестокими и мучают своих собак не по злому умыслу, а по непониманию.

Моя специализация обозначилась сама собой. Ко мне стали отсылать собак, с которыми трудно было заниматься в группе. Предварительная подготовка, так сказать.

Я очень любила собак. Как сказали бы сейчас, я чувствовала себя комфортно в их энергетическом поле. Они мне нравились – как бабнику нравятся женщины, кобре – музыка, дереву – солнце. Многие хозяева тоже были ничего, но большинство все-таки составляли эти жаждущие чудес, и я так устала от них, что подумывала уже прикрыть лавочку к чертовой матери.

Собаки очень зависят от людей. Невозможно воспитать собаку для другого, если этот другой сам остается плохим хозяином. Все мои навыки были бесполезны, усилия – тщетны, я чувствовала себя неумелым фокусником, который вместо белого, пушистого кролика достает из цилиндра жабу, да еще и дохлую.

«Почему? Ну почему, – тоскливо думала я, глядя на очередную жертву рекомендаций, обратившуюся ко мне, – вы, взрослая тетя, твердите мне тут как ребенок: «Сделайте что-нибудь, я вас умоляю!» – а сами ничего не хотите делать? И ничего не желаете понимать. Мама, блин, купи игрушку…»

Линялая блондинка среднего возраста – дряблые мешочки щек, дряблые мешочки под глазами (так мог бы выглядеть пожилой, истощенный хомяк, превратившийся вдруг в человека) – слезно умоляла меня поработать с ее кавказцем, здоровенным, коровьей масти (черные пятна на белом) увальнем, баюкая забинтованную руку.

– Ничем не могу помочь. Продавайте собаку, – бесцветным голосом говорила я (если честно, я это говорила каждому второму владельцу кавказской овчарки).

– Нет, я не могу! Я его так люблю! Пожалуйста, помогите, мне сказали, вы все можете…

Она обращалась ко мне, двенадцатилетней девочке, на «вы» и смотрела красноватыми, блеклыми глазками так, что мне становилось еще хуже.

– Моя мама тоже меня любит. И я ее люблю. Но если бы она держала меня в хлебнице, в тесной, душной хлебнице, и выпускала бы оттуда два раза в день на полчаса – покакать, я тоже стала бы кусаться, поверьте. Кавказцы не предназначены для содержания в городской квартире. Им нужен простор. Ну, на худой конец, хозяин с сильным характером и достаточным количеством свободного времени.

– Я заплачý. У меня есть деньги. Пожалуйста, сделайте что-нибудь… Он все время рычит и совсем не слушается…

«Заплачý». А я сейчас заплáчу. Как же мне надоели эти жертвы, приносимые неведомым богам в надежде их задобрить…

«Бог посылает силы, а не такси» – так, кажется, говорила матушка Эбигэйл?

– Да поймите вы, эта собака вам не подходит. Купите кота. Персидского. Они очень большие, пушистые, и у них тоже скверный характер. – Я, сгорбившись, сижу на буме, как больной, нахохлившийся попугай на жердочке. Я устала.

«Хомяк» снова начинает лить слезы. Они катятся по морщинистому личику, жалко капают с подбородка.

– Ну, простите, – говорю я, – простите. Я не хотела вас обидеть.

– Он был таким хорошеньким, – всхлипывает женщина, – таким пушистеньким медвежоночком. Таким ласковым щенком. Я сразу его полюбила. А теперь… У меня больше никого нет…