– Ну что, господа, начинаем? – Гриша, несмотря на присутствие целого батальона своих элитных бойцов, отчаянно трусил. Он боялся сейчас и Штаевского, и возможных будущих последствий, и могущества своих нынешних друзей, Эпштейна и Кагановича.

– Гриша, да давай уже, подавай три зелёных свистка! А то мы тут всю ночь простоим. Мы же сказали – отмажем, если что, – Эпштейн незаметно для Гриши отвернулся в сторону, чтобы презрительно сплюнуть.

– Э, кхе-кхе, – вдруг раздалось у Гриши за спиной. Тот, не ожидавший, что кто-то сможет подойти к нему незаметно и так близко, подпрыгнул на месте и, попытавшись развернуться, запутался в своих ногах и свалился прямо на дорогущую машину.

– Гриша, да ты аккуратнее, мать твою, ты знаешь, сколько эта телега стоит? – возмущённо закричал Эпштейн, но тут же осёкся, увидев того, кто так напугал министра. – Э… Ребе? Простите, уважаемый, но что вы тут делаете?

– Да вот, не спится мне, решил посмотреть, чем тут наши талантливые мальчики занимаются… – ребе Шендерович проговорил эту фразу таким тоном, как будто старенький добрый дедушка решил пожурить своих не в меру расшалившихся внучков, которыми он втайне очень гордится. Сам ребе не выглядел таким уж старым, наоборот, ему никак нельзя было дать более шестидесяти, но авторитет среди высшей верующей еврейской элиты у него был просто безразмерный.

– Я не понял, – начал пришедший в себя министр, разозлённый своим нелепым падением, – кто пустил сюда этого старого жи… почтенного раввина, – поправился Гриша, увидев очень нехорошее выражение в глазах Эпштейна. Каганович стоял молча – он не был среди почитателей раввина, поскольку в Бога не очень-то верил, но высказывать своё удивление не стал.

– А меня, уважаемый главный блюститель порядка, никто, кроме Бога, не может пустить или не пустить, только Он властен надо мной, – поучительно сказал ребе, подняв вверх указующий перст. – Отпустите своего гоя, мальчики, – обратился он к Эпштейну и Кагановичу, – нам надо поговорить тет-а-тет. Да скажите ему, чтобы вёл себя пока тихо, без распоряжений ничего не предпринимал.

– Гриша, будь добр, отойди, пожалуйста, и пока всё отложи, – вежливо сказал Каганович, поняв, что ребе появился здесь отнюдь неспроста.

Обиженный и разозлённый, министр, покраснев как рак, молча развернулся и отошёл.

– Ну, мальчики, и что вы тут такого удумали? Вы что, забыли, кто вы? В войнушку поиграть решили? Так поезжайте на Святую землю, там и настреляетесь. Молчать! – неожиданно зло и жёстко рявкнул ребе на собиравшегося что-то возразить Кагановича. – С тобой, Мишенька, я ещё отдельно поговорю, по поводу твоих безумных затей с силами, о которых ты и твои шлимазлы не имеете никакого понятия. Короче, слушайте меня внимательно! – ребе, вдруг, резко протянув руки, крепко схватил за шиворот отвернувшегося Кагановича, развернул его к себе и стал говорить ему прямо в лицо: – Вы сейчас же, слышите, немедленно, отсюда уедете, и чтобы вас через час в стране не было. Вернётесь, когда я скажу, – ребе всё так же крепко держал Кагановича, проговаривая слова отчётливо и громко, чтобы до Кагановича лучше дошло. Миша, поначалу пытавшийся вырваться, взглянув на побледневшего Эпштейна, передумал – слишком уж сильно удивил его вид явно напуганного Эпштейна, который по жизни вообще ничего не боялся.

– Простите, ребе, – вежливо начал Миша, – а чем вызвана такая категоричность? Мы вроде бы законов не нарушаем, вон, целый министр рядом…

– Ты, Миша, прости, идиот, хоть и очень умный. И я тебе-таки скажу, щоб тебя проняло: через двадцать минут здесь будет очень жарко, будет много людей в военной форме, а командовать ими будет сам Президент. И вам, в этот момент, нужно быть отсюда как можно дальше, а потом вы будете долго извиняться. А вашего Гришу давно пора гнать с занятой им должности – он для неё никак не годится. Ну, да это будут его проблемы. Володя, ты всё понял? Вот и объясни своему другу, а то он, я гляжу, не понимает, в какой тухес вы влезли.

Эпштейн обратил своё побледневшее лицо к Кагановичу и хрипло пробормотал:

– Миша, надо делать так, как говорит ребе, поверь…

Каганович изумлённо уставился на своего друга и хотел уже высказаться в том плане, что в гробу он видел всяких там ребе, как вдруг подал сигнал его телефон:

– Что тебе, Аркаша? – недовольно спросил Миша. – Что?! – вскричал он. – Ты уверен? Ладно, командуй нашим отход, – и Каганович, всё ещё недоверчиво щурясь, повернулся к ребе. – И откуда вы это узнали, уважаемый?

– Не твоего ума дело, молокосос, – уже не зло, а устало ответил раввин. – Делайте, что вам велено. Да, ой! Чуть не забыл, вот ведь память стариковская. Отдайте-ка мне ту сумочку, которую вы забрали у своих пленников, и больше про неё не вспоминайте.

– Простите, вы имеет в виду «Нимб»? – вяло, без всякого намёка на протест, протянул Каганович.

– Да, да, именно его я и имею в виду. Давай сюда, – и ребе протянул руку к Эпштейну. Тот, ни минуты не сомневаясь, протянул сумку ребе.

– Всё, будьте здоровы, мальчики, и делайте всё быстро, – ребе отошёл в сторону, в тень, и тут же пропал из виду.

– Миша, что ты стоишь? – закричал Эпштейн Кагановичу, который пялился вслед ребе, пытаясь понять, куда тот подевался. – Ты слышал? Прыгай в машину и в аэропорт, живо, там решим, куда лететь…

Их роскошные лимузины немедленно сорвались с места и, включив сирены и мигалки, помчались прочь.

– Стой! Куда?! – заорал вслед убегавшим покровителям Гриша. Он даже сделал несколько шагов по направлению к уезжавшим машинам, как будто надеялся их догнать, но, поняв тщетность такой попытки, бессильно остановился и махнул рукой. – Вот ведь жидовские рожи… – горестно произнёс он.

Внезапно воздух вверху рассёк шум вертолётных винтов, и всю площадку перед больницей осветил свет мощных прожекторов. На посадку заходили сразу несколько мощных десантных вертолётов, а со стороны дороги раздался громкий лязг и характерный свист турбин идущих на полном ходу суперсовременных танков. Из вертолётов повалили десантники и сразу стали рассредоточиваться, грамотно занимая боевую позицию. Из одного вертолёта вышли несколько человек и, не останавливаясь, пошли к министру. Гриша смотрел на приближающихся, как на призраков, не веря своим глазам. Абсолютно живые и невредимые, к нему приближались Колышев и Варшавский, за ними шёл Министр обороны, следом – Премьер-министр и Генеральный прокурор, а сзади всех семенил грузный и немного печальный Мамаладзе. Гриша бессильно опустил руки и попытался слиться с асфальтом. Никто из его подчиненных не сделал даже попытки встать рядом со своим начальником.

– Господин министр, – хорошо поставленным голосом, в котором явственно прозвучала издёвка, произнес Суворов, – надеюсь, вы в состоянии объяснить, что здесь происходит?

– Так я вас, любезные, ещё раз спрашиваю, что всё это значит? – Президент начал раздражаться, видимо, испытывая в большой степени неловкость от того, что находится в несколько нелепом положении – лежащим почти голым на кровати, в присутствии незнакомых людей, одним из которых оказалась очень симпатичная девушка. На самом деле не все люди были Президенту незнакомы – он сразу вспомнил и Руслана, с которым долго работал, и Александра, чьё лицо видел последним, да и господин Андреев, несмотря на некоторую его отстранённость от власти, был Президенту хорошо знаком. Ещё одного молодого человека и девушку рядом с ним он тоже вспомнил по их участию в Томилино, но вот троих Президент вспомнить никак не мог. Здоровенный блондин со свирепой физиономией, молодо выглядевший человек явно бандитской внешности и средних лет азиат – эти ему не были знакомы. Впрочем, разве упомнишь всех, с кем пришлось встречаться в ходе предвыборной кампании и во время исполнения президентских обязанностей? Да таких были тысячи…