выстрел… и замер без отзыва. Я удивился. В соседстве не находилось ни одной крепости; каким же образом пушечный выстрел мог быть услышан в этой мирной стороне? Я решил, что, вероятно, где-нибудь поблизости находился лагерь, и воображение перенесло меня на минуту к занятиям военной жизни, мною только что покинутой.

Подходя к деревне, увидел я в стороне господский домик. На балконе сидели две дамы. Проходя мимо их, я поклонился – и отправился на почтовый двор.

Едва успел я справиться с ленивыми кузнецами, как явился ко мне старичок, отставной русский солдат, и от имени барыни позвал меня откушать чаю. Я согласился охотно и отправился на господский двор.

Дорогой узнал я от солдата, что старую барыню зовут Каролиной Ивановной, что она вдова, что дочь ее Екатерина Ивановна уже в невестах, что обе такие добрые, и проч…

В 179* году мне было ровно 23 года, и мысль о молодой барыне была достаточна, чтоб возбудить во мне живое любопытство.

Старушка приняла меня ласково и радушно. Узнав мою фамилию, Каролина Ивановна сочлась со мною свойство́м; и я узнал в ней вдову фон В., дальнего нам родственника, храброго генерала, убитого в 1772 году.

Между тем как я по-видимому со вниманием вслушивался в генеалогические исследования доброй Каролины Ивановны, я украдкою посматривал на ее милую дочь, которая разливала чай и мазала свежее янтарное масло на ломтики домашнего хлеба. 18-ть лет, круглое румяное лицо, темные, узенькие брови, свежий ротик и голубые глаза вполне оправдывали мои ожидания. Мы скоро познакомились, и на третьей чашке чаю уже обходился я с нею как с кузиною. Между тем бричку мою привезли; Иван пришел мне доложить, что она не прежде готова будет, как на другой день утром. Это известие меня вовсе не огорчило, и по приглашению Каролины Ивановны я остался ночевать.

«Мы проводили вечер на даче…»*

Мы проводили вечер на даче у княгини Д.

Разговор коснулся как-то до m-me de Staël[92]. Барон Дальберг на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот: вопрос ее Бонапарту, кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ: «Ту, которая народила более детей» («Celle qui a fait le plus d'enfants»).

– Какая славная эпиграмма! – заметил один из гостей.

– И поделом ей! – сказала одна дама. – Как можно так неловко напрашиваться на комплименты?

– А мне так кажется, – сказал Сорохтин, дремавший в Гамбсовых креслах1, – мне так кажется, что ни m-me de Staël не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень понятного; а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев.

Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять.

– Однако в самом деле, – сказала хозяйка, – кого почитаете вы первою женщиною в свете?

– Берегитесь: вы напрашиваетесь на комплименты…

– Нет, шутки в сторону…

Тут пошли толки: иные называли m-me de Staël, другие Орлеанскую деву, третьи Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon2, m-me Roland3[93] и проч…

Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин никогда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор.

– Для меня, – сказал он, – женщина самая удивительная – Клеопатра.

– Клеопатра? – сказали гости, – да, конечно… однако почему ж?

– Есть черта в ее жизни, которая так врезалась в мое воображение, что не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о Клеопатре.

– Что ж это за черта? – спросила хозяйка, – расскажите.

– Не могу; мудрено рассказать.

– А что? разве неблагопристойно?

– Да, как почти всё, что живо рисует ужасные нравы древности.

– Ах! расскажите, расскажите.

– Ах, нет, не рассказывайте, – перервала Вольская, вдова по разводу, опустив чопорно огненные свои глаза.

– Полноте, – вскричала хозяйка с нетерпением. – Qui est-ce donc que l'on trompe ici?[94]4 Вчера мы смотрели Antony[95], а вон там y меня на камине валяется La Physiologie du mariage[96]5. Неблагопристойно! Нашли чем нас пугать! Перестаньте нас морочить, Алексей Иваныч! Вы не журналист. Расскажите просто, что знаете про Клеопатру, однако… будьте благопристойны, если можно…

Все засмеялись.

– Ей-богу, – сказал молодой человек, – я робею: я стал стыдлив, как ценсура. Ну, так и быть…

Надобно знать, что в числе латинских историков есть некто Аврелий Виктор, о котором, вероятно, вы никогда не слыхивали.

– Aurelius Victor? – прервал Вершнев, который учился некогда у езуитов6, – Аврелий Виктор, писатель IV столетия. Сочинения его приписываются Корнелию Непоту и даже Светонию; он написал книгу de Viris illustribus – о знаменитых мужах города Рима, знаю…

– Точно так, – продолжал Алексей Иваныч, – книжонка его довольно ничтожна, но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня поразило. И, что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор силою выражения равняется Тациту: Наес tantae libidinis fuit ut saepe prostituerit; tantae pulchritudinis ut multi noctem illius morte emerint…[97]

– Прекрасно! – воскликнул Вершнев. – Это напоминает мне Саллюстия – помните? Tantae…

– Что же это, господа? – сказала хозяйка, – уж вы изволите разговаривать по-латыни! Как это для нас весело! Скажите, что значит ваша латинская фраза?

– Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою и что многие купили ее ночи ценою своей жизни…

– Какой ужас! – сказали дамы, – что же вы тут нашли удивительного?

– Как что? Кажется мне, Клеопатра была не пошлая кокетка и ценила себя не дешево. Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да бросил.

– И хорошо сделал.

– Что ж из этого хотел он извлечь? Какая тут главная идея – не помните ли?

– Он начинает описанием пиршества в садах царицы египетской.

* * *

Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее стоны утихли, дома померкли. Дальний Фарос горит уединенно в ее широкой пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы.

* * *

Светлы и шумны чертоги Птоломеевы: Клеопатра угощает своих друзей; стол обставлен костяными ложами; триста юношей служат гостям, триста дев разносят им амфоры, полные греческих вин; триста черных евнухов надзирают над ними безмолвно.

* * *

Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра; но воздух недвижим – огненные языки светильников горят недвижно; дым курильниц возносится прямо недвижною струею; море, как зеркало, лежит недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем отразили свои золоченые когти и