не пилоты. И даже не сами штурмовики, в конце концов, они ничего не соображают.

— А кто же? — с непередаваемым интересом спросил Рихард; вопрос его утонул в грохоте близкого разрыва. «Мамонт» вздрогнул и присел на опорах, еще плотнее прижимаясь к песку. Кажется, ему было страшно.

— От холера, — отплевываясь, ругнулся третий сибиряк по фамилии Нестеренко. — У меня песок уже везде, даже в жопе.

— У меня тоже! — радостно сообщил Герасим.

Рихард поймал себя на ощущении, что они вот так вот, под обстрелом, валяются уже не первый день и даже не первую неделю, хотя на самом деле — всего третий час. Валяются и уныло зубоскалят, словно эта вялая перестрелка надоела им до скрежета зубовного бог знает когда. Рутина и обыденность — обстрел, переругивание, жалобы на песок.

Словно они воюют не впервые в жизни.

Дико. Даже он, разведчик не с одним фитилем за плечами, не мог себе такого представить еще в начале лета. А теперь даже удивляться сил не осталось.

— О! — встрепенулся Нестеренко, чутко поводя ушами. — Летят. Ща врежем им по самые гланды!

Все невольно прислушались; в том, что у Нестеренко самый острый слух, все уже успели не однажды удостовериться.

Гул накатывался с северо-востока, с наспех приспособленного под аэродром дна сухого в это время года водохранилища.

Рядом с Цицаркиным завозился и вынул голову из-под брезента водитель «Мамонта». Этот умудрялся безмятежно спать даже под обстрелом. Кажется, он даже толком не понимал, чем ему и его послушному гиганту-селектоиду угрожает обстрел.

— А? — спросил он, вряд ли окончательно проснувшись. — Что, едем?

— Пока нет, — успокоил его Цицаркин. — Но скоро поедем.

— А… — протянул водила и почесал кудлатую аморфью голову. — Ладно. Тогда я еще посплю, а как время будет — растолкаете.

— Спи, — позволил Цицаркин. — Растолкаем…

— А все-таки, — не унимался Герасим. — Не пойму я, на что они надеются? Все равно ведь прижмем их. Кольцо ведь. Нас больше. Так нет — ерепенятся, из минометов пуляют…

— Между прочим, — заметил Генрих, — это их земля.

— Да какая тут, мать его, земля, — ругнулся Нестеренко. — Песок один!

— Эй, Гнат, что-то ты как сапожник материшься, — заметил молчаливый сибиряк по фамилии Шелухин. — Не узнаю тебя прямо.

Нестеренко сокрушенно вздохнул:

— А вдруг это моя естественная потребность? А при Семеныче я изо всех сил сдерживаюсь?

— Да поджилки у него трясутся, вот и матерится, — насмешливо объяснил Цицаркин.

— А у тебя, можно подумать, не трясутся? — окрысился Нестеренко.

— Трясутся, — спокойно согласился Цицаркин. — Что ж я, неживой, что ли? В конце концов я, как и все тут, впервые в жизни под минометный обстрел угодил. А когда рядом мина бубухнет, тут и обосраться не зазорно, я так полагаю.

Герасим нервно захихикал.

В сущности, Цицаркин был прав. У всех у них играли нервишки и тряслись поджилки. И каждый реагировал на эту чудовищную ситуацию по-своему: Генрих палил из пулевика, Нестеренко ругался, Цицаркин вежливо хамил и призывал остальных немедленно обосраться, водила спал, Герасим премерзко хихикал при первом удобном случае.

«Что это? — думал Рихард. — Началась естественная реакция на происходящее? Мы медленно сходим с ума, невзирая на мудреные щиты психоинженеров? Мы, профи, за плечами у каждого не один фитиль и даже не одна смерть на совести. И то… двигаемся. А каково же простым погранцам, в жизни не имевшим дела ни с кем, страшнее контрабандистов?»

А с севера наползал зловещий размеренный гул, и небо на горизонте начало чернеть.

Летучая армада штурмовиков спешила обрушить на головы непокорных туркменов тонны концентрированной взрывчатой смерти.

«Двадцатый, блин, век. Конец второго тысячелетия. Вот чем оборачивается двести лет сплошного мира. Мы разучились убивать, а заодно разучились бояться чужой смерти. Что с того, что смерть чужая? Мы не ощутим чужой смерти и чужой боли.

Я даже не спрашиваю, сможем ли мы жить после того, как кто-нибудь там, на позициях, умрет. Потому что уже вижу: сможем. Если бы нам суждено было сойти с ума от массовых убийств, мы бы уже сошли, после первого же залпа европейских летающих крепостей. Так ведь нет, сидим, цепляемся за оружие, а когда штурмовики перемелют линию обороны ашгабатцев в мелкий песчано-бетонный фарш, вскочим и помчимся туда. Вопя и стреляя во все, что движется впереди.

А потом все повторится. И так до полной победы… И до полного краха веры в заповедь „не убий“».

— Что там у тебя стряслось? — тихо спросил Золотых, когда наконец удалось отогнать всех посторонних. Даже тех, кто, выпучив глаза, размахивал какими-то экстренными пропусками.

Коршунович всмотрелся в глаза коллеги и старого друга. И, как головой в омут бросился, выдохнул:

— Семеныч, по моим данным получается, что переворот в Ашгабате санкционировала и подготовила Сибирь. Я хочу узнать у тебя — так ли это?

— Что? — опешил Золотых. — Ты в своем уме, старик?

Коршунович вежливо развел руками.

— Семеныч… Сам понимаешь, как российский разведчик я уже попал на пожизненное заключение, раз тебе это говорю. Я у тебя как у старого пса-соратника спрашиваю: это так? Мы все — просто пешки в игре президентов? Или?

В следующую секунду Коршунович осознал, что в голове генерала Золотых что-то ощутимо сдвинулось и завертелось. Разве что не щелкнув и не зажужжав при этом. Слова Коршуновича скоррелировали с некими неизвестными пока россиянину фактами, и мыслительная машина пришла в движение. Золотых думал, сопоставлял и делал выводы.

— Постой… Откуда у тебя такая информация? Впрочем, погоди, я попробую угадать. Агенты из Ашгабата? Обмененные. Так?

— Именно.

— Вот оно что…

Золотых молчал почти полминуты.

— Да, Палыч. Да. По моим данным, за переворотом стоит Европа. Источник тот же. И, кажется, я понимаю, что это значит.

— Деза из Ашгабата?

— Несомненно. Знаешь, теперь мне становится понятно, что агентов наших обработали довольно топорно, наспех. Наверное, времени для подготовки не хватило. Но если бы… если бы они знали, что здесь топчут пески не президенты, а два старых битых пса, которые могут неожиданно похерить профессиональный долг, потому что верят друг другу больше, чем президентам…

— Семеныч. — Коршунович приложил гигантское усилие, чтобы сдержать коварную, неожиданно навернувшуюся слезу. — Не говори красиво…

— Палыч, мы их точно прижмем! — сказал Золотых, и в голосе его сквозила такая праведная убежденность, что Коршуновичу даже стало немного жаль обреченного на неминуемое поражение противника. — Ё-мое! Могли ведь на ровном месте споткнуться…

«Надо же, — боялся поверить Коршунович. — Мы выяснили все несколькими фразами! За пару минут! Черт, теперь я лучше понимаю дельцов, которые могут пригнать партнеру грузовик золота просто под честное слово. Правда, смотря какому партнеру. Лично мне слова Золотых вполне