Витушкин придумывал, как бы при этом случае обратить на себя решительное внимание Залетаева, его озадачило и ужаснуло приказание извозчика запереть карету с несомненно находящимся в ней господином Залетаевым. Страшные подозрения мелькнули в его уме, когда приказание было исполнено и будущий признательный человек был изъят от его попечительных преследований.

«Что ж это они думают с ним делать? — спрашивал сам себя господин Витушкин, поглядывая в калитку опустелого двора. — Не хотят ли они его решительно — ограбить?»

Тут представилась ему трогательная картина спасения человека из рук грабителей и другая картина — признательности человека, спасенного великодушным избавителем.

Он кинулся прямо к Борису Семенычу и рассказал ему свои страшные предчувствия, умоляя поспешить сию же минуту, пока еще можно спасти неповинную душу, пока известные душегубцы не совершили своего ужасного намерения. Борис Семенович решительно не поверил ничему, объявив, что он знает извозчика Якимова, — не такой человек, хотя действительно мошенник и вор, а у него самого спросил чин, имя и фамилию и где живет.

Господин Витушкин, удовлетворив административной любознательности Бориса Семеныча, доносил ему и требовал от него всякого содействия так настоятельно, что тот решился наконец послать Рыловоротова, чтоб он узнал обо всем и учинил расправу.

Торжествующий в добродетели господин Витушкин появился в сопровождении Рыловоротова и произвел страшную суматоху между извозчиками, объявив ему об открытии злодейского их умысла. Извозчики решительно ничего не понимали, но присутствие Рыловоротова внушало им темные опасения; кучер, возивший Залетаева, спрятался на сеновал, предчувствуя беду неминучую. Рыловоротов сделал распоряжение, чтоб отперли сарай, и, когда это было исполнено, все вошли с фонарями.

Между тем Залетаев после долгого сна очнулся от тумана и суматохи, происходившей вокруг него. Он чувствовал, что карета стоит неподвижно в темном пространстве. С ужасом прижался он в угол кареты, не понимая, не в состоянии понять ничего, кроме одной истины, что он в своей карете ездил-ездил и приехал к совершенной погибели. Вдруг слышит стук и звон ключей — тяжелые двери заскрипели на петлях, и пустое темное пространство наполнилось людьми и осветилось странными тусклыми фонарями.

Две фигуры остановились у обеих дверец кареты и отворили их. Залетаев обмер и, чувствуя, что уже никоим образом нельзя ему скользнуть ни туда, ни сюда, скорчил гримасу — что-то вроде улыбки, которая усиливалась выразить, что все это — ничего, только пришли в гости некоторые лица, что все это понимается за обыкновенную административную меру и, конечно, почему ж не дать надлежащих объяснений?

Взглянув в ту и другую сторону, Залетаев с ужасом подался в уголок кареты. Два странные, таинственные лица смотрели на него пронзительными глазами: одно лицо — грозный, неумолимый Рыловоротов, другое — человечек на пружинах, услужливый, кланяющийся человечек.

— Гм! Так и есть! Здесь! — произнес Рыловоротов, глядя в карету с строжайшей проницательностью.

— Здесь, здесь! — произнес господин Витушкин, глядя укоризненно на изумленного извозчика Якимова.

— Здесь! — повторили извозчики с недоумением.

— Не беспокойтесь, господа, я, точно, здесь… я сию минуту… что ж, я на все… — проговорил Залетаев тихим голосом, в котором выражалась безответная покорность своему жребию.

— Да как же вы сюда попали? — спросил один из извозчиков.

— Спал — уснул! — отвечал Залетаев с отчаянным вздохом.

— А, вы уснули, только-то и есть? — заметил Рыловоротов. — Ну, так сами ведайтесь, ваше благородие, с извозчиками. Прощения просим.

Залетаев робко вышел из карсты и изумился, что его все еще «не хватают».

— Осмелюсь вам доложить, — объяснил человечек на пружинах, сгибаясь перед Залетаевым в глубочайшее почтение. — Я думал, что вас злонамеренно заперли здесь, и потому принял меры…

— Так что ж… не-уже-ли — и ничего? И только всего? — робко спросил Залетаев, начиная догадываться, в чем дело.

— Больше ничего! — подтвердил человечек.

Залетаев ожил и вдруг переродился. Точно гора у него с плеч свалилась, так ему легко стало, когда он вышел из кареты.

— Якимов, приятель! — обратился он к извозчику-хозяину.

— Что вашей милости угодно?

— Я больше не езжу в карете!

— Доброе дело. Уж и счетец знатный составился у меня.

— Продай карету и получи свое. Еще прибавлю — только продай, будь она проклята — карета.

— А что-с? — спросил извозчик.

— Да ничего, неудобна! Продай, пожалуйста, скорее, уж я в нее ни за что!

Господин Витушкин, прислушавшись к этому разговору, тихонько скользнул из толпы и потом побежал по Большой Мещанской. Дрожь его пробивала, и скука взяла его смертельная.

«И не откажет! — думал он. — Вот уж другой случай, что мне не отказывают. Да что ж бы это значило такое? Разве я хуже Гвоздева, что Гвоздеву отказывают, а мне не отказывают?.. Да… и не откажет!..»

ПРИМЕЧАНИЯ

Эта книга является первым посмертным сборником Я. П. Буткова. Он включает в себя его наиболее интересные произведения. За пределами сборника остаются повести и рассказы: «Кредиторы, любовь и заглавия» (1847), «Новый год» (1848), «Странная история» (1849) и некоторые другие.

Судьба литературного наследия Буткова весьма своеобразна. Его произведения, сразу же ставшие заметным явлением демократической и реалистической литературы 40-х годов, после смерти не переиздавались. Но передовыми деятелями литературного движения творчество Буткова забыто не было. Любопытна в этом отношении характеристика судьбы Буткова, которую дал Чернышевский в своей «Повести в повести», написанной в 1863 году в Петропавловской крепости: «Еще в молодости, до моего переселения в провинцию, задолго до моей женитьбы, я имел счастье встретить Буткова, теперь забытого, и, мне кажется, несправедливо забытого писателя, едва ли не даровитейшего из первых последователей Гоголя; а я полагаю, что, если бы я продолжал жить в Петербурге, судьба этого умного и благородного человека была бы менее прискорбна: он не пропал бы опять в свою темную жизнь от глаз и участия журналистов, и не услышал бы о нем вновь только уже как об умирающем от изнурения этою темною и тяжелою жизнью. Он был человек гордый, за ним надобно было следить, чтобы знать, каковы его обстоятельства. При мне он не умер бы так рано» (Н. Г. Чернышевский, т. XII, М. 1949, стр. 154). Интересно также отметить, что борьба вокруг Буткова проникала даже в систему преподавания. В заметках Добролюбова по поводу лекций профессора Главного педагогического института С. Лебедева, записаны тирады этого реакционера, направленные против Буткова как одного из литераторов «болезненного» направления, представленного именами Некрасова и Достоевского (см. Н. А. Добролюбов, т. V, М. 1941, стр. 517). В дальнейшем имя Буткова изредка мелькало в журнальной полемике. В исследованиях литературы 40-х годов упоминания писателя и попутные характеристики его, обычно очень краткие, встречались при оценках «натуральной школы». Усиление интереса к творчеству Буткова