Было темно, и лодка встала в воде вертикально; моряки в носовых отсеках и в центральном посту попадали с ног и покатились в сторону водонепроницаемой переборки, где находился старпом. Ему разбило нижнюю челюсть, которую ненадолго пережила его яремная вена. Затем послышался глухой удар — лодка легла на грунт.

Зажгли ручной фонарик. Командир держал его, направив луч на глубиномер в центральном посту. Слепящий луч задержался на приборе значительно дольше, чем это было необходимо. Затем вновь наступила кромешная тьма. Стрелка на глубиномере стояла на отметке 68 метров.

Полнейшая тишина царила как изнутри, так и снаружи лодки. В ней было что-то неземное, как будто все живое перестало существовать. Никогда еще морякам не приходилось ощущать подобную тишину.

Из радиорубки донеслись звуки, похожие на треск бьющихся цветочных горшков, и все вздохнули с облегчением. Потом снова долгая пауза. Моряки обрадовались, когда снова услышали тот же звук.

Тайхман на ощупь пробрался в радиорубку. Он услышал, что там кто-то есть, но не мог открыть дверь. Он сделал несколько попыток, проведя ладонями по дверной раме, — чувствовал гладкое дерево и места, где облупилась краска, но дверь не поддавалась. Странные звуки продолжались. Тайхман вернулся в центральный пост.

Командир стоял, склонившись над столиком с картами; старший квартирмейстер подсвечивал ему фонариком. Левая рука командира кровоточила, а на виске старшего был синяк. Тайхман разглядел в полутьме помощника механика, стоявшего наготове напротив, у клапана продувки цистерн, и ждавшего команды.

— Мне нужен фонарик, — сказал Тайхман.

— У нас нет другого, — откликнулся голос из противоположного угла.

— Мне срочно нужен фонарик, — настаивал Тайхман.

— Почему так срочно? — спросил командир, не оборачиваясь. — У нас полным-полно времени.

— У нас больше нет фонарей, — прозвучал голос из угла.

— У вас их целая куча, — не унимался Тайхман.

— У нас больше нет фонарей, — снова произнес голос из угла.

— В радиорубке кто-то есть, — сказал Тайхман.

— Ему там хорошо, — произнес старший квартирмейстер.

— У нас больше нет фонарей, — раздался голос из угла; он принадлежал торпедисту.

Тайхман подошел к нему, забрал у него фонарик и вернулся к радиорубке. Он немного повозился с дверью, а когда наконец открыл ее, осветил фонарем помещение.

— Выходи отсюда.

Радист продолжал стучать ключом. Тайхман стал наблюдать за ним. Тот с дикой скоростью работал морзянкой; на лбу его выступили капли пота. Свободной рукой он вытащил из-под стола граммофонную пластинку и впился в нее зубами. Откусив несколько кусков, он выплюнул их и отшвырнул пластинку. Несколько изуродованных пластинок уже валялось на полу. Язык радиста был изрезан и кровоточил; когда Тайхман увидел его, он был похож на гамбургер с сырым мясом.

— Ну давай, выходи!

Радист продолжал гнать свои послания и искать свободной рукой новые пластинки.

— Да выходи же, ты, идиот!

Правая рука «идиота» продолжала отстукивать радиограммы, а левая шарила под столом в поисках пластинок. Тайхман сорвал с радиста наушники, и он, повалившись вперед, стукнулся лбом о передатчик. Тайхман притащил его в центральный пост и уложил на палубу вместе с остальными. Когда Тайхман отошел от него, радист принялся стучать по палубе костяшками пальцев правой руки. Он выстукивал только буквы К и R, и ничего больше. Моряки отодвинулись от него как от прокаженного. Все молчали.

Помощник механика по-прежнему неподвижно стоял рядом с главным клапаном продувки балластных цистерн. Он держал руки на вентиле и ждал команды продуть балластные цистерны. Командир и старший квартирмейстер тоже стояли не шевелясь. Тайхману это напомнило картину, которую он видел ребенком на праздничном вечере. Дамы и господа на ней стояли неподвижно, но в намеренно театральных позах.

Единственный звук исходил от радиста, но его постукивание действовало всем на нервы. Тайхман увидел, как матросы пинали его ногами, но радист продолжал стучать.

— Эй, ты, — обратился Тайхман к помощнику механика, — чего торчишь там, у этого вентиля?

— Господин Тайхман, — произнес командир, — вы всегда так шумите?

Отпустив вентиль, помощник механика присел на корточки, словно маленькая девочка на бордюрный камень, а затем уселся на пол там же, где стоял. «Еще один свихнулся», — подумал Тайхман. Три или четыре раза у него вырывался смешок — короткий, сухой и неестественно громкий.

— В чем дело? — спросил командир, повернувшись и взглянув на Тайхмана. — С вами все в порядке?

— Я чувствую себя прекрасно, — ответил Тайхман, но ему захотелось провалиться сквозь пол.

Все снова затихло. Постукиваний радиста больше не было слышно, — ему подсунули под руку кожаный плащ. Пинки тоже прекратились.

То, что делал командир на столике с картами, было видно только старшему квартирмейстеру, а он молчал. Он держал фонарь так, чтобы свет падал лишь на командира; его собственное лицо скрывала тьма, как и у всех на борту. Большинство моряков собралось в центральном посту; они сидели на полу, ничего не делая, и, как это ни странно, казались вполне довольными. Они не сводили взгляда со спины командира.

Тайхман поискал глазами инженера-механика. Но он остался в дизельном отсеке вместе со своим бракованным распределительным валом. Погиб прекрасный, хотя и невзрачный с виду мужик. Тайхман тут же забыл о нем и взглянул на остальных. Он поражался, как они могут дышать так беззвучно; ему казалось, что сам он сопит ужасно громко, словно каждый его вдох — последний. Однако умирающим себя он не чувствовал — хотя и представить себе не мог, как им удастся выпутаться из этой передряги.

Он стал дышать равномерно, и его мозг заработал: «Во-первых, лодка лежит на дне; во-вторых, всплыть она не может; в-третьих, ты заперт изнутри». Больше его мозг ничего не мог ему сообщить.

Никто не нарушал молчания. И теперь, когда жизнь вокруг, казалось, уже не существует, они обнаружили, что больше не испытывают страха. Они посмотрели друг другу в лицо и поняли, что знают сейчас друг о друге больше, чем узнали за все эти годы, воюя бок о бок. Теперь война была для них позади. Они лежали на дне моря, там, куда сами отправили так много вражеских кораблей, там, где рано или поздно находят конец все корабли. Их товарищи были мертвы, а ведь они тоже пришли сюда живыми.

Никогда еще они не испытывали так мало страха. Их мозг и тела привыкли к нему, как привыкает человек к работе. Не могло быть более легкой, тихой и приятной смерти, чем эта. В такой смерти было что-то прекрасное, почти роскошное. Они знали, какой злой может быть смерть, с какой утонченной жестокостью наносит она свои удары, раздавая их всем подряд безо всякой справедливости, а сейчас она была такой мягкой. Они давно уже знали, что главное на войне — не сама смерть, а то, какой она будет. Они не видели причин жаловаться, зная, что когда-нибудь она придет; нетрудно было предсказать, когда это произойдет, и они втайне уже сделали это. И та смерть, которая их ждала, казалась им совершенно естественной. И даже бездонное молчание вокруг успокаивало. Никаких глубинных бомб, война окончена, они заключили свой мир. Вот какие чувства наполняли моряков, когда командир вдруг произнес: