Турецкий нашел ее в одной из комнат, где у окна стоял письменный стол. Она раскладывала на нем бумагу, ручку и придвинула два стула.

— Это кабинет школьника, — сказала она. — Садись и спрашивай.

Турецкий вторично отметил для себя превосходную зрительную память Карины, приготовившейся к длинным и нудным расспросам. Конечно, ни даты написания картины, ни абсолютно точных ее размеров она сказать не могла, Но руками показывала, и Саша понимал, что ей верить можно. Зато художников, названия и суть изображенного выдавала до мельчайших деталей. Картин было немного, всего десять, но она их хорошо помнила. На вопрос, как же это ей удалось, она ответила просто:

— Ты знаешь, они мне очень нравились. Такие простые и живые. Я не люблю всех этих — гыр-гыр-гыр! — она показала, как танцуют рок, но Саша понял, что она имеет в виду, и рассмеялся, так похоже изобразила она произведения некоторых авангардистов.

Красиво изобразила, гибко, так, что захотелось ее самое взять в руки.

— Сашенька, — вдруг взмолилась она, — можно я переоденусь? А то вы, ребята, выглядите, о'кей, а я как с пляжа.

— Не переживай, твой лучший костюм — это ты сама. А пиджак я сейчас сниму. И галстук. И на Нинку тоже внимания не обращай. Она ж в гостях, а не ты. Не порть впечатления. Я тебя в первый раз такой вижу, и ты мне очень нравишься. Давай лучше заканчивать. А завтра с утра я передам этот список куда надо. И об обидчиках твоих мы вам сегодня со Славкой расскажем. Ахнете!

Наконец формальности завершены, и народ потянулся к столу. Конечно, до Нинкиных кулинарных способностей Карине было далеко. И если первая брала изобретательностью, то вторая определенно массой. Два огромных блюда превалировали на столе: одно — с грудой самых разнообразных свежих овощей и трав, а второе — с шипящими отбивными. Причем если первое было выложено кусками льда, то под соседним алела горелка. И сами отбивные— румяные, с хрустящей, поджаренной корочкой — были такого вожделенного размера, что просто телячьими отбивными их назвать язык не поворачивался. Их можно было называть уважительно: стейк. И вообще, заметил Саша, Карина не очень уважала разнообразие, на которое была особо щедра Нинка. На столе стояли еще две серебряные миски — одна с черной, другая — с красной икрой и куб сливочного масла, тоже обложенный льдом. И вся пища.

— Вот это я понимаю! — со значением заметил Грязнов. — Нас так не принимали, а, Нина Галактионовна?

— Да будет тебе, — отмахнулась Карина. — Вы что сказали? Уже едем. Вот хоть это успела.

— Бедный ребенок, умирающий от голода, — посочувствовал Турецкий.

— Нет, правда! — всполошилась Карина. — Послушайте, может, вам супу надо? Вы очень голодные?

— Кариша, — укорил Турецкий, — дай нам хоть это оси-лить. А. там видно будет.

— Наконец и я выпить могу… — бурчал Грязнов, рассматривая груду бутылок, выставленных на невысоком серванте. — Ты чего будешь? — спросил у Турецкого.

— А мне теперь все равно. Утром пил коньяк у Мыльникова, вечером — водяру из «аршина». Наверное, хорошо бы закончить каким-нибудь клопомором типа «Солнцедара», помнишь такое сильнодействующее средство?

— А то! — радостно вскинулся Грязнов. — Помню…

— Постой, постой, — перебила его Нина, — это где ж вы успели тяпнуть? Грязнов! Ты же за рулем!

— А кто тебе сказал, что я тяпал?

— Но ведь вы же вдвоем были?.. И чтоб один без другого… что-то не припомню такого. Сознавайся!

— Стоп! — разведя руки в стороны, остановил их Саша. — Брэк, как говорят на ринге. Нина, я действительно, по твоему меткому выражению, тяпнул полстакана. С простым рабочим человеком и во спасение собственной души. Подробности от Грязнова. Он знает. А то я хвастаться начну. Так вот, я тяпал, а он смотрел на нас с рабочим классом — во дворе, на газетке, на багажнике машины, под сырое яичко, и я лично видел, как одна слеза, догоняя другую, медленно катилась по впалым щекам его. Но он не нарушил данного тебе и ГАИ слова — не пить за рулем. Давайте кончать трепаться и начинать есть. Это ж мука — смотреть и облизываться!..

Бахнула в потолок пробка, зажурчали наливаемые в рюмки, бокалы и фужеры водка, шампанское и минералка, застучали ножи и вилки, вскрывая розовую сочную мякоть, спрятавшуюся под ворохом разнообразной и пряно пахнущей зелени… Господи, что еще человеку надо! И над всем этим пиршеством, над которым парили многозначительные выражения вроде «Мда!», «Ох!», «Ну-у-у!..» и самое сильное — «Твое здоровье!» — над всем царила РОЗА — не красная, и даже не багровая, а вправду почти черная — в серебряном хрустале.

Карина смотрела на нее, на Сашу, и ее влюбленный взгляд говорил без всяких слов: какое чудо! Где ты ее нашел? Как я счастлива!..

Наконец прошла первая стадия, когда каждый слушал только себя и видел лишь то, что находилось перед его носом. Наступило умиротворение. Требовалось общение.

Не будучи особенно голодным, все же двойной обед напоминал о себе, Саша почувствовал легкую усталость и удивился: с чего бы это? Но потом вспомнил, что снова, как недавно, не спал тридцать шесть часов и за это время… Он стал прикидывать.

— О чем задумался, детина? — щедро намазывая бутерброд красной икрой, спросил Грязнов, — Нинка, лови момент, когда я еще на такую икру заработаю!..

— Я-то? — опомнился Саша. — Да вот считаю, где успел побывать хотя бы за сегодняшний день…

— Гордишься?

— Нет, просто удивляюсь… Вот смотрите, ребята. Ну, начнем с полуночи. Вёл Бая. Доставил его в Переделкино. Потом взял его в Шереметьеве. Потом доставил в МУР. Поехал к Мыльникову. Вернулся. Полетел к вам в Староконюшенный. Оттуда в министерство, к Кисоте. Обратно в МУР. Потом домой — собраться. И сюда. Ничего не забыл?

— Я не совсем поняла про этого Бая, — тронула его за локоть Карина. — Что значит — вёл, взял?

— Он удрать хотел. За границу. А мы его перехватили. И взяли подписку о невыезде… Да, самое-то главное — это чтоб у тебя, девушка, страхи пропали. Так называемый Андрюша, который к тебе за картинами приезжал, убит сегодня ночью. Но про это тебе пусть Грязнов рассказывает. У него лучше получается.

— Ну конечно, — тут же согласился Грязнов. — Не спать ночами, совершая чудеса храбрости, догоняя закоренелых преступников и надевая на них наручники, это будет он. А повествовать о его подвигах должен приятель, даже не состоящий в Союзе писателей. Совесть надо иметь, Турецкий! Если хочешь, чтоб тебя пожалели, так и скажи, и нечего ломаться, как невинная девочка. А между прочим, если бы его черт не занес ночью в Шереметьево, этот тип мог бы уже и не сидеть тут с нами… Ты чего, Карина?

Все разом обернулись к ней и заметили, как она вмиг побледнела.

— Ой! — замахала она руками. — Да не смотрите вы на меня… Мне чего-то страшно стало… Не знаю почему. Предчувствие. И вчера с вечера сердце болело…

— Ну вот, одно, значит, к одному, — рассудительно заметил Слава. И, стараясь оттенить смешную сторону, рассказал, как недавно они с Турецким ездили к нему на Фрунзенскую, что там обнаружили и почему, собственно, состоялся Сашкин выход в народ.