— Вам бы все шуточки да девочки, — сказал он, хмуря брови, — а я вот должен думать за вас. Как ты собираешься везти в Питер эту бесценную папку с рисунками? Ведь твоя жизнь по сравнению с нею ничего не стоит. Может, вам вдвоем с Леонидом поехать?

— Костя, я не понимаю, — заявил Турецкий, — зачем мне вообще везти туда рисунки? Я возьму пустую папку как прямую свидетельницу и экземпляр Лёниного списка. Там есть вся — как ее? — атрибутика. Чего им еще понадобится? Полюбоваться на утерянные, или проданные втихаря, или каким-то другим способом уведенные сокровища? Так они это смогут сделать потом. Когда прояснятся обстоятельства и мы узнаем, кто во всем этом виноват. Чего ты себе голову ломаешь, не понимаю…

Меркулов улыбнулся, поморщился, почесал сразу обе обросшие короткой бородой щеки и сказал:

— Похоже, старею. Такая простая мысль почему-то никак не могла прийти мне в голову. Целый вечер промучился. А ведь верно. Но возвращать сокровища прежним владельцам им все равно когда-нибудь придется.

— Так вот пусть они об этом и думают. И готовятся. А вообще неизвестно, как рисунки и в Эрмитаж-то попали. Так же, как и к немцам? Те, вероятно, где-то сперли их еще в сорок втором, ну а мы — уже в пятидесятом. А кто настоящий хозяин? Слушайте, а может, их тоже в этот список вставить?

— А вот этого мы делать не будем. Подождем. У государства бывают свои высшие интересы. Тут, товарищи юристы, может встать вопрос очень большой политики. Не станем торопиться…

— Ну ты прямо как дядюшка Джо! — засмеялся Турецкий.

— Одномерный взгляд присущ людям больным либо неумным, — наставительно заметил Меркулов и стал внимательно изучать подготовленный Кругликовым список картин, отправляемый теперь уже не в федеральный, а во всемирный розыск.

…Весь день прошел в рутинной, занудной и потому не любимой Турецким работе. Протоколы, акты, справки и снова заключения экспертов, протоколы допросов свидетелей, потерпевших, обвиняемых… Кипы документов ложились в необходимой последовательности и подшивались в тома следственного дела.

Заглядывали коллеги, звали обедать. Но Саша только мотал головой, не отрываясь от бумаг. Позвонила Нинка с тем же предложением. Не соблазнив обедом, предложила приехать поужинать, чтобы прямо от них — на вокзал. Он сказал, что подумает. Конец его разговора застал Меркулов, неожиданно вошедший в кабинет, чтобы пригласить попить чайку, — он возвращался с совещания у генерального.

Саша, чтобы немного подразнить его, сказал Нине, что, конечно, мог бы попросить ее приготовить на ужин свежую телятину, лучше взять парную и приготовить ростбиф, который он захватил бы с собой в дорогу. У Кости отвисла челюсть.

— Че-во-о?! — Нина, казалось, тоже потеряла дар речи, но Турецкий поспешил успокоить ее, сказав, что вчерашние отбивные были выше всякой похвалы. Нинка, вероятно, что-то сообразила, расхохоталась и велела звонить, когда он освободится. Славка, сказала, с утра в своей конторе, названной в его честь. Надо же иногда и деньги зарабатывать.

Саша аккуратно положил трубку, затем взял канцелярскую скрепку, разогнул ее и стал ковырять в зубах, задумчиво глядя на стоящего в дверях своего шефа.

— Ты действительно такой босяк и нахал или мне послышалось? — с почти неподдельным ужасом спросил он почему-то шепотом.

— Костя, ты же сам когда-то утверждал, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок? Или это не ты говорил… Но кто же? Понимаешь, балуют меня в последнее время. Как бы не привыкнуть, вот чего сильно опасаюсь…

— Если ты говоришь это серьезно, в чем я все-таки сомневаюсь, то ты просто законченный проходимец. Но так как я знаю про твои дурацкие розыгрыши, то намерен заявить: начальству своему, которому не по карману купить для семьи какую-нибудь вшивую телячью вырезку, намекать на это в высшей степени непристойно. Если не сказать хуже. А что это за дама, с которой ты вел охмуряющий диалог?

— Костя, это совсем не та дама. Другая!.. — И захохотал, увидев искреннюю растерянность Меркулова. — Ой, Господи ты Боже мой, да Нинка это, Грязнова, неужели не понятно?!

— Ага, — сообразил Костя, — значит, та все же, как ты говоришь, имеет место быть? А Лида, между прочим, — сказал серьезно, — очень огорчилась, узнав, что ты отказался приехать к нам.

— Костя! Девичьи слезы…

— Нет, ты неисправим. Иди чай пить! — приказал он. — Клавдия заварила какой-то очень душистый. И у меня есть бутерброды. Кроме того, я был только что у самого, — Костя показал пальцем в потолок, — и имею кое-что доложить, что тебе будет интересно.

Они пили действительно хороший, ароматный чай. На тарелке лежали четыре бутерброда с сыром. Костя распределил поровну. Но сам не ел, а только прихлебывал из привычного стакана. И он был абсолютно прав: сведения его, хотя и довольно скупые, оказались для Турецкого чрезвычайно важными. Они касались покойного генерала КГБ Бориса Егоровича Богданова.

Генеральный прокурор России, поднявшийся на этот пост сравнительно недавно, был юристом, профессором университета, членкором Академии и человеком, по твердому убеждению Меркулова, честным и принципиальным. Но прежде всего — сторонником правового государства. Он, активно поддерживая российского Президента и разделяя его позиции в силу разного рода главным образом политических обстоятельств, постоянно сотрясавших страну, и являясь законником в самом верном понимании смысла этого слова, в последнее время сталкивался с фактами откровенного пренебрежения буквой закона со стороны все более проявлявших агрессивную активность некоторых вновь образованных президентских структур. В верхних коридорах власти возникали бесконечные конфликты, обстановка давно уже стала нервной, неопределенной. Поговаривали, что и этот генеральный прокурор в Федеральной прокуратуре долго не задержится, поскольку был активным противником тоталитарного мышления, свойственного большинству номенклатурщиков. Резко ухудшилось положение в армии, в органах безопасности, в Министерстве внутренних дел. Знаменитая «Альфа», другие подразделения специального назначения, ОМОН и прочие силовые структуры теряли высококлассных специалистов, уходивших чаще всего помимо своей воли в коммерческие организации, охрану банков и так далее.

Словом, в государстве, принимавшем все новые и новые законы, но не имеющем сил, а возможно, и желания обеспечить их выполнение, незыблемые основы правовой жизни становились едва ли не разменной монетой, которой сильные мира сего могли почти безбоязненно пользоваться в своих корыстных интересах. Худо становилось жить. Судьи не хотели судить, следователи искать преступников, пенитенциарная система, при которой обычный контролер-надзиратель может безбоязненно вывести убийцу за стены тюрьмы, работала на холостом ходу. Одним словом, российская юридическая система, что называется, разваливалась на глазах.

Генеральный, как человек честный и упрямый, но не умеющий идти на компромисс, не хотел делать никаких уступок никому, даже главе государства. Со временем в результате правительственных разборок им стали попросту пренебрегать.