— Мария, держи язык за зубами и будь подальше. Ты сама сумеешь защитить себя своими достоинствами.

Но тут я решилась и сказала:

— Вольфганг, если у нас будет сын, то я назову его твоим именем.

Он как-то неестественно рассмеялся, затем так светло и тихо проговорил:

— Спасибо, милая Магдалена, ты меня окрылила, я — счастлив, и счастлив навсегда.

Потом умоляюще посмотрел на меня и тихо проговорил:

— Уходи, любовь моя, пожалуйста, а то я буду переживать за тебя и нашего, нашего сына.

Я не пролила ни слезинки. Я только молила Всевышнего, чтобы Он позволил мне быть рядом с ним в его последний час. Я знала, что мои молитвы будут услышаны. Бог не мог отказать мне в этом. Я отправилась домой и стала ждать.

Подле его постели была свояченица Констанции Зофи Хайбл. Это была простая, но искренняя женщина. Мы с ней нашли общий язык. По непонятным мне причинам Констанции не было — она как будто пряталась где-то; иногда появлялся его секретарь Зюсмайр, молчаливый молодой человек, и тут же исчезал.

Уже много позже, перебирая то, что рассказывала мне Констанция у меня дома «на посиделках»: про свое детство, юность, я пришла к неожиданному выводу: она тоже была как-то замешана во всем том, что случилось с Вольфгангом Моцартом и трагедией в нашем доме — смертью моего мужа Франца Хофдемеля. Судите сами, герр Дейм-Мюллер. Таковы мои размышления на сей счет»

* * *

И тут, отвлекшись от писем Марии Магдалены Хофдемель, я сравнил этих двух женщин, сыгравших знаковую роль в жизни и творчестве гениального Моцарта. Жена Констанция умела поддерживать атмосферу очаровательного жеманства. В ранней юности она проводила много времени в театре. Возможно даже, что ее отец и суфлер Фридолин Вебер стал водить ее туда за руку, едва она научилась ходить. Можно представить себе, как она садилась рядом с отцом и смотрела, как по сцене ходили взад и вперед восхитительно одетые мужчины и женщины, странно загримированные, и говорили совсем не так, как обыкновенные люди на улице и дома. И вот с замужеством театральные подмостки перекочевали к ней в дом вместе с Моцартом. Теперь актеры и актрисы вновь появлялись перед нею, приводимые мужем Вольфгангом, сестрой Алоизией или их друзьями и коллегами; и жизнь ее мало отличалась от зингшпилей и опер.

Плохо подготовленная для понимания серьезности и трагического благородства ее бытия рядом с гением, уроками его матери, которая сама была ужасно посредственна сердцем и умом, Констанция, однако, заслуживала благодарности мужа хотя бы за то, что не мешала и не докучала ему в работе.

Что тут еще можно добавить или убавить? Вся жизнь для Констанции была театром, а театр — жизнью. А то, что произошло с великим Моцартом — уже дело техники, о чем приходится размышлять только на лестнице, как говорят французы.

* * *

«Обстановка в доме, где жили Моцарты, позволила мне совершенно открыто быть рядом с умирающим Вольфгангом. Но и нам не пришлось ждать долго, герр Дейм-Мюллер. За час до смерти Вольфганг потерял сознание. Мы думали, что он уснул. Я прикоснулась к его руке, попрощалась мысленно с ним и засобиралась домой. Бог услышал мои молитвы. Он всегда слышит молитвы тех, кто поклоняется Ему за счастье жить на этой Земле.

Наступал новый день.

Я знала: пора. Зофи сказала, что Вольфганг спит и всем пора по домам. День обещает быть нелегким.

Я уехала к себе. Франц не спал и встретил меня несколько отчужденно. Я сказала ему какую-то отговорку-нелепицу, которую он равнодушно выслушал и удалился в апартаменты.

Мне показалось, что у него по работе какие-то трудности.

Я легла спать и сразу же заснула. Проснулась поздно. От внезапного удара в окно, как будто кто-то кинул в стекло камень или палку. Я сильно перепугалась и даже закричала. Душу наполнило чувство ужаса, страх неопределенности.

Тут вошел Франц и, не глядя в глаза, сообщил мне про смерть Моцарта.

Я не удержалась и расплакалась.

— Похороны завтра, 6 декабря, — монотонно добавил Франц и удалился.

Прощание с телом должно было состояться в три часа пополудни в храме св. Стефана — это недалеко от нашего дома, но я решила прийти пораньше.

Как уж я дожила до утра, одному Богу известно.

На другой день, перед моим выходом из дома, произошло странное событие. С улицы раздался зловещий свист, затем ухнуло, — как будто загорелся порох сигнальной ракеты. Потом раздался удар в черепичную крышу нашего дома, и все стихло. Тогда я вспомнила про вчерашний удар в окно моей спальни. Наверняка, это были какие-то знаки, связанные со смертью Вольфганга.

Скоро я была у церкви св. Стефана. Еще никого не было. Ни катафалка с телом Моцарта, ни пришедших проститься с великим композитором. Меня это насторожило.

И вот показались дроги с гробом и небольшая кучка провожающих, среди которых я узнала барона Готфрида Ван Свитена, Антонио Сальери, секретаря Франца Зюсмайра.

Отпевание проходило в Крестовой капелле.

Как был прекрасен мой Вольферль на жутком смертном одре! Исхудалое лицо его стало восковым и напоминало лик святого с древней русской иконы. Вольфганг будто спал глубоким, тяжелым сном. Казалось, вся музыкальная аура проистекла из его оболочки-плоти и рассеялась по комнате.

Мне вдруг показалось, что Вольфганг откроет глаза, увидит меня и, улыбнувшись, скажет:

«Магдалена, иди сюда, хватит валять дурака!».

Но вдруг загудел ветер за дверьми капеллы, раздалась дробь ударов в стекло, что-то ухнуло и со свистом улетело куда-то вверх. Упала мертвая тишина.

«Господи, так это же душа Моцарта!», — подумала я и захотела поделиться с кем-нибудь из пришедших на отпевание.

Я оглянулась вокруг: буквально все кругом было наполнено или чувством горечи, или утраты; тихой грустью веяло от гроба с телом Вольфганга. Я с недоверием подумала, что никогда не зазвучит рояль под пальцами великого композитора. Не послышится его заразительный смех, скорый шаг. Без него в этом мире все будет уже не так, а как-то совершенно по-иному. Я чувствовала это женским нутром, ибо это и есть истинное знание.

То, что я приходила к смертному одру Моцарта в собор св. Стефана, стало известно всей Вене.

Католические князья Мигацци из Вены, Коллоредо из Зальцбурга, а также барон Готфрид Ван Свитен, Антонио Сальери, Вальзегг цу Штуппах, а также аббат Максимилиан Штадлер,

Франц Зюсмайр и все остальные, те, кто плетет тайные сети догляда, чтобы опутать ими нас, поднадзорных, они продают свои души дьяволу в обмен на власть. Они не понимают, что теряют и Бога, и правду, и совесть при этой сделке. Сами того не ведая, они живут в выдуманном, условном мире. Эти бездушные существа плодятся и размножаются, они населяют землю своими потомками, такими же живыми трупами, поклоняющимися фальшивым богам и лживым святыням. Они бесконечно высокомерны и самонадеянны, но те, кто выше их — «великие мира сего», — с легкостью обводят их вокруг пальца. Те же, в свою очередь, дурачат простых людей, отнимая у них все самое ценное. Причем, эти простофили из народа даже не понимают, что именно в них самих заключена божественная сила.