— За этим столом сидели и принц, и министр, и разные губернаторы, за этим столом вы столько раз обслуживали меня одного. И сегодня, в эту рождественскую ночь, я захотел собрать всех вас, потому что, хотите вы этого или нет, вы для меня единственная в этом мире семья!

Сказав это, он вдруг по-настоящему расплакался и убежал на веранду, оставив всех сидеть в неловком молчании, глядя друг на друга.

В десять часов в ворота усадьбы кто-то позвонил. Висенте пошел открывать и вернулся с запечатанным письмом. Подчиняясь существующей иерархии, он передал его Себаштьяну, который положил его на серебряный поднос и направился с ним на веранду. Это была записка от Энн.

«Луиш,

Как и каждую ночь, а в эту особенно, я думаю о тебе и о том, что может происходить сейчас в твоей голове и в твоем сердце. Желаю тебе счастливого Рождества, мой дорогой, зная при этом, что, так или иначе, это Рождество последнее, которое ты проводишь в одиночестве».

Луиш-Бернарду увидел ее снова в новогоднюю ночь, на прекрасном празднике, который он организовал при содействии председателя Городского собрания. Он приказал зажечь все, что оставалось от уличной иллюминации после встречи принца, распорядился устроить праздничный фейерверк над заливом, ровно в полночь, под удары колокола на Кафедральном соборе, а также убедил оркестр военного гарнизона выступить на небольшом балу на площади с оркестровым помостом, напротив пивного ресторана Elite. Сюда, к барной стойке периодически подходили разгоряченные от танцев и ночной духоты дамы и кавалеры, чтобы немного освежиться. Луиш-Бернарду стоял, прислонившись к углу здания, с бокалом пива в руке и наблюдал за танцующими, время от времени отвечая на приветствия прохожих. Вдруг он увидел Энн, которая направлялась в сторону ресторана, держа под руку мужа, но при этом буквально впившись взглядом в Луиша-Бернарду, будто бы кроме них вокруг больше никого не было. Она заговорила первой:

— Луиш, что же вы? Не танцуете. Разве это не входит в ваши обязанности? — Вопрос, наверное, был несколько ироничный, но вот голос, которым она его произнесла, не мог обманывать: он был грустным, доносясь откуда-то из глубины, из пропасти, до краев наполненной печалью. Со стороны казалось, будто она, ведомая мужем, плывет поверх этого деланого веселья, этого пустого праздника жизни.

— Не нашел себе пары, — ответил он, выдержав ее пристальный взгляд и не пытаясь спрятать свои столь же печальные глаза. После этого он перевел взгляд чуть в сторону и добавил:

— Приветствую, Дэвид.

— Приветствую, Луиш.

Они простояли так несколько мгновений около ресторана, не зная, как выйти из создавшейся ситуации, понимая при этом, что все вокруг сейчас пристально на них смотрят. Дэвид среагировал первым. Он двинулся внутрь заведения, увлекая за собой Энн.

— Ну, ладно, давай зайдем и что-нибудь выпьем. До встречи!

Луиш-Бернарду слегка поклонился в ответ, продолжая оставаться в таком же положении, прислонившись плечом к стене и глядя перед собой, как будто наблюдая что-то важное, что вдруг привлекло его внимание. Затем он незаметно поставил бокал на ближайший к нему столик, обогнул здание и, двигаясь вдоль его стены, вскоре исчез в темноте улицы, пересекавшейся с той, на которой стоял ресторан. Там он закурил сигарету и направился назад к дому.

* * *

В свою первую поездку в Анголу «Минью» забрал с собой рабочих и членов их семей, общим числом в 78 человек, чей срок контракта к этому времени уже истек. Вернувшись через неделю, во второй половине января, корабль взял на борт еще 25 репатриантов. Во время отплытия третьего рейса Луиш-Бернарду с утра находился на пристани, наблюдая за посадкой: на корабль взошли пятеро рабочих, трое женщин и четверо детей. Повернувшись к ним спиной, Луиш-Бернарду неожиданно, нос к носу столкнулся с Жерману Валенте. Тот записывал что-то в черную тетрадь и выглядел необычайно поглощенным своими служебными обязанностями.

Поприветствовав губернатора кивком головы, он снова углубился в свои записи, словно ничего не случилось. Луиш-Бернарду почувствовал, как кровь приливает к голове:

— Послушайте, вы! Я полагал, что мы с вами поняли друг друга: это — репатриация по-настоящему, а не какой-нибудь ваш очередной кукольный театр!

Жерману Валенте оторвал глаза от тетради и ответил, воплощая собой все спокойствие мира:

— А что вы от меня хотите? Чтобы я их силой сажал на корабль?

Луиш-Бернарду еле сдержался, чтобы не задушить его. Он сделал два шага вперед:

— Вы что, издеваетесь?

— Да неужели?

Луиш-Бернарду сделал еще один шаг вперед. Жерману Валенте продолжал стоять, не двигаясь и не отступая, глядя на него.

— Гарантирую вам: не позже, чем сегодня, Лиссабону придется сделать выбор между вами и мной. И тогда одному из нас придется убраться отсюда, поджав хвост.

— Может, вам как раз и выпадет эта честь, сеньор губернатор…

Луиш-Бернарду сжал кулаки настолько сильно, что у него побелели костяшки пальцев, и выпалил, чеканя каждое слово:

— Завтра вы узнаете ответ, сукин вы сын, нанятый плантаторами!

Он развернулся к нему спиной, отвязал привязанную к столбу на пристани лошадь и рванул галопом в сторону дома. Приехав, он тут же заказал Себаштьяну обед и закрылся у себя в кабинете, составляя текст телеграммы, которую сегодня же намеревался отправить в Лиссабон. Телеграмма адресовалась лично министру и представляла собой ультиматум довольно простого свойства: либо попечителя немедленно снимают с должности, либо он, губернатор, начиная с сегодняшнего числа, подает не подлежащее пересмотру прошение об отставке. Если все это было, на самом деле, двойной игрой, причем, заметим, глупой и довольно грубой, то мириться с этим он больше не намерен. Лиссабону придется выбирать, как это было несколько месяцев назад. Тогда по просьбе управляющих плантаций, был уволен помощник попечителя из-за того, что он, якобы, способствовал созданию нестабильной, грозящей мятежом ситуации на острове, — и все это потому лишь, что он серьезно относился к своим обязанностям и следовал голосу собственной совести.

Луиш-Бернарду написал четыре или пять вариантов телеграммы, порвав их одну за другой потому, что ни одна из них не показалась ему в достаточной степени твердой и убедительной. Ему нужна была формулировка, которая потом могла бы скрытым образом просочиться в лиссабонскую прессу и которая потом не оставила бы и тени сомнения в том, что он действительно боролся, отстаивая интересы государства и доброе имя своей страны, противостоя неодолимым, глупым и зловредным силам. Противостоя им в одиночку и будучи преданным своим лицемерным правительством, не оказавшим ему должной поддержки.

Обед прервал его тщетные поиски наиболее удачной формулировки. Он решил прерваться, пообедать и постараться успокоиться, чтобы прояснить свои мысли. После обеда, когда он уже собирался вернуться к работе, Себаштьян известил его о более чем неожиданном визите прокурора, Жуана Патрисиу. С того самого затянувшегося утра в зале заседаний суда, они разговаривали всего лишь раз, по долгу службы, во время церемонии представления местного руководства Наследному принцу Дону Луишу-Филипе. Единственное, что их когда-либо объединяло, была взаимная ненависть.