— Ты хочешь правду, Энн?

— Правду, Луиш. Я ведь ее заслуживаю. Или нет?

— Правда в том, что я люблю тебя, больше, чем когда-либо. И с этим ничего не поделаешь. Правда в том, что всегда, — каждое утро, день и всю ночь, — я отчаянно чувствую, как мне тебя не хватает. И правда в том, что всему этому есть только одно решение: ты садишься на ближайший пароход, и мы вдвоем бежим отсюда. Но ведь ты этого никогда не сделаешь?

Энн посмотрела на него, как на незнакомца.

— Это что — та цена, которую я должна заплатить? Это шантаж, Луиш?

— Нет, Энн, это не шантаж. Это конец пути. Единственное, что еще могло бы иметь смысл, что могло бы спасти нас.

— Луиш, я тебя никогда не обманывала и все тебе рассказала. Ты знаешь, я обещала мужу, что никогда не оставлю его.

— Я тоже много обещал, Энн. Себе, другим. То, чего выполнить не могу, или то, что был бы готов бросить, ради тебя.

Мимо прошла группа из трех человек, которые поприветствовали их из уже сгустившейся вокруг темноты. Луиш-Бернарду ответил, будучи настолько растерянным, что даже не понял, кто они — белые или черные, знакомые или нет. Он увидел только, что глаза Энн были влажными от слез, и что солнце позади нее уже почти скрылось в море, освещая золотым блеском ее волосы.

— Да, Луиш, я могу оставить Дэвида ради тебя. Я знаю, что люблю тебя настолько, что могу это сделать, что это мое самое глубокое желание, которое не покидает меня ни днем, ни ночью, как ты говоришь. Но сейчас это невозможно. Есть разница между тем, чтобы оставить его и бросить его. Я смогу оставить Дэвида, когда он завершит свою здешнюю миссию, когда наказание его окажется исполненным и подойдет к концу, и когда, в Индии или в Англии, он сможет вернуться к достойной жизни и снова стать человеком, которого будут уважать и которым будут восхищаться благодаря его качествам. Я могу оставить его, когда почувствую, что к нему вернулось самоуважение, и он снова способен защитить себя. Но, если я сделаю это сейчас, если уеду вместе с тобой и оставлю его одного на Сан-Томе, тогда это будет означать, что я бросила его, лишив всякой защиты. И я знаю, он этого не вынесет. Если ты и вправду любишь меня, Луиш, пойми это, пожалуйста!

— Значит, я буду оставаться твоим любовником и продолжать здороваться с ним, будто ничего не произошло? Прекрасно при этом осознавая, что весь город у нас за спиной обсуждает то, как мы с тобой его предаем, зная, что я сам иногда предаю его днем, на нашем пляже, а он предает меня ночью или когда ему захочется, в твоей постели?

— Замолчи, замолчи, Луиш, у тебя нет на это права, ты сам не понимаешь, что говоришь. — Энн уже плакала навзрыд, при этом продолжая говорить. Луиш-Бернарду впервые видел ее такой потерянной.

— Не понимаю? Разве я сказал хоть что-то, что нельзя было бы назвать правдой?

— Ах правдой, Луиш!? Ты и Дэвид (прости, что я это говорю) очень похожи: сильны принципами и слабы чувствами. Что ты знаешь о правде? Ты думаешь, ты единственный, кто страдает? Думаешь, я не страдаю, больше всех? Думаешь, Дэвид тоже не страдает, может, даже и больше моего?

— Страдает, я знаю, что он страдает. Даже знаю, что он так страдает, что намекнул моему министру, что из-за наших с тобой отношений ему придется отправить в Лондон доклад, в котором он подтвердит, что на островах используется рабский труд, из-за чего в Лиссабон я вернусь побежденным и оклеветанным. Об этом ты знала?

— Нет, не знала. Но это меня не удивляет: это естественно, что он борется за меня, используя оружие, которое есть у него в распоряжении…

— А где же тогда мое оружие, Энн, чтобы я мог бороться за тебя?

— У тебя есть моя любовь.

— Твоя любовь… А ты знаешь, какое ей нашлось применение? Знаешь, что благодаря этой самой любви муж твой смог внушить моему министру, что всех нас крупно подставит, если только он, министр, не предложит мне отступиться от тебя, во благо Отечества и моей собственной репутации. Мол, тогда он, может, изменит свое решение, и его доклад окажется более доброжелательным. Так вот, оказывается, от чего теперь зависит результат моей миссии, того, что я гнил здесь все эти полтора года — от всплесков ревности твоего мужа!

— Нет, ты не знаешь его. Дэвид никогда бы этого не сделал! Он никогда не напишет того, что не будет соответствовать только его убеждениям.

— Не имеет значения, так это или не так: он внушил это министру, и тот поверил. И теперь думает, что если мы проиграем наш спор с Англией, то это случится не потому, что Дэвид искренне считает, что на Сан-Томе существует рабство, в чем я с ним согласен, а потому, что я — любовник его жены. То есть, получается, что, погнавшись за очередной юбкой, я провалил свою миссию и подорвал возложенное на меня доверие.

Энн замолчала, озадаченно глядя на Луиша-Бернарду. И вдруг в ее голове всё мгновенно прояснилось:

— Так поэтому ты избегаешь меня?

— Да.

Энн повернулась к нему спиной, не сказав ни слова. Она крепко ухватилась за гриву лошади, поставила левую ногу в стремя и, сгруппировавшись, идеально скоординированным движением переместилась наверх, в седло. Оттуда она снова, уже сверху посмотрела на него:

— В этом и состоит твоя дилемма, Луиш. У меня она своя. У Дэвида тоже. Как и у каждого из нас. И помочь я тебе здесь ничем не могу. Я не уплыву с тобой ближайшим пароходом, но, возможно, когда-то это произойдет. И, Луиш, если ты меня любишь, тебе придется всеми силами бороться за это.

Она развернула лошадь и начала удаляться от него. Сначала лошадь шла шагом, потом мелкой рысью и, уже в конце площади, перешла на неровный галоп, постепенно исчезая в темноте и отбивая копытами удары, глухо отдававшиеся в груди Луиша-Бернарду.

* * *

Жуан ответил на письмо Луиша-Бернарду и отправил ответ обратной почтой, как тот и просил. Однако, как выяснилось, приехать летом у Жуана не получится. Работа в конторе позволяет ему отлучиться лишь на неделю, которую он собирается провести неподалеку от Прайа да-Гранжа, где уже заказан отель и все прочее. К тому же, недели никак не хватит даже для того, чтобы добраться до Сан-Томе. Может быть, на Рождество, написал Жуан, добавив: «Ты там держись!» Кстати, по приходившим из Лиссабона газетам можно было заключить, что, несмотря на кипящие политические интриги, страна, как и следовало ожидать, пребывала в то время в характерном отпускном затишье. Кто-то проводил отпуск на морских пляжах, другие обосновались в своих загородных поместьях, в окружении слуг, семейной обстановки и местных представителей власти, ожидавших их здесь из года в год, третьи поправляли здоровье на термальных водах. Сеньор Дон Карлуш, по чьему велению Луиш-Бернарду сейчас находился в этих удушающих тропиках, и сам этим летом 1907 года отбывал свой безмятежный месячный отпуск в районе термальных источников Педраш Салгадаш. Он и его сопровождающие, исключая королеву и детей, расположились здесь в отеле, принимая лечебные ванны, охотясь на горлиц, совершая прогулки на новом королевском авто марки «Пежо» в 70 лошадиных сил, развлекая себя музыкальными суаре, игрой в бридж и посещением местных танцевальных вечеринок. Монархическая печать не уставала хвалить короля за то, что он «прост и естественен» в общении со здешним народом. Республиканцы же, наоборот, при каждом удобном случае обращали внимание на то, насколько неестественным для короля является всё, что выходит за рамки пустого светского времяпрепровождения. И губернатор все больше разделял такое мнение. Несмотря на все то, что сказал ему на прощание Наследный принц перед своим отплытием с острова, Луиш-Бернарду чувствовал, что Их Величество сеньор отец, чьим распоряжением он некогда был направлен сюда, почти сразу же и забыл о нем.