Это лето стало для него необычайно одиноким и бессмысленным. Даже походы на пляж, которые раньше бодрили и отвлекали его от забот, и радовали его, как ребенка, теперь стали мучительными, наполненными ностальгией. Он разговаривал сам с собой так, будто разговаривал с Энн, смотрел на себя со стороны, как бы, ее глазами. Это было похоже на спектакль перед невидимой публикой. Он нырял в воду и потом резко выныривал в бредовой надежде на то, что увидит ее, сидящую на песке и наблюдающую за ним, как это было в ту их первую встречу. Однако, вынырнув, он видел только пустынный пляж. Не было ни ее следов на песке, ни лошади, привязанной там, посреди деревьев, рядом с его лошадью. Не звучал, нарушая тишину, ее голос. Не было ничего, кроме какого-то далекого мутного образа, затуманенного слезами вперемешку с соленой морской водой.

С утра и до ночи в голове его не переставала звучать фраза, которая преследовала и атаковала его ежесекундно. Она кружила над ним, рассеивая внимание, парализуя и грозя раздавить его. Это был крик, теряющийся в бездонной пропасти, который изо дня в день становился все более далеким: «Луиш, если ты меня любишь, тебе придется бороться за это». Но как, как бороться, сколько? Есть ли у всего этого какая-то надежда, какой-то видимый ориентир? Сан-Томе настолько маленький остров, что невозможно себе представить, как они будут неделями, месяцами просто не встречаться друг с другом. На самом же деле, это было возможно: на острове не было ни места для публичного променада, ни ресторанов, клубов или гостиных, где люди могли бы встретиться. У двух влюбленных, существующих в условиях подполья, для любовных встреч не оставалось никаких других возможностей, кроме самого этого подполья. К концу второй недели Луиш-Бернарду уже не мог выносить царившую вокруг него пустоту и безмолвие, свой пустынный пляж, прогулки, которые он совершал рядом с домом Энн в тщетной надежде с ней повстречаться. Он уже начал убеждать себя в том, что потерял ее навсегда из-за того, что был с ней слишком откровенен, что, опасаясь последствий, она решила сделать шаг назад. Что во имя мира и спокойствия она приняла решение отказаться от него и восстановить свой брак с Дэвидом. Она виделась ему успокоившейся, может быть, и грустной, но, наконец-то, в мире с самой собой: никто никому не должен, ее самолюбие удовлетворено, и теперь можно вернуться к тому единственно прочному и надежному, что у нее осталось, — к браку. Он был для нее всего лишь мечтой, абстрактной авантюрой и хрупкой возможностью обрести счастье, которое, тем не менее, может осуществиться только за счет боли, причиненной другому. Дэвид же для нее олицетворял счастливое и восторженное прошлое, а также надежное будущее; он будет всегда рядом с ней и слова «мой муж» всегда будут иметь для нее вполне конкретный смысл. Луиш-Бернарду не мог больше выносить этого, поэтому он собрался и написал ей письмо. Каждое слово, каждое предложение в нем было писано и переписано бесчисленное количество раз, дабы сказанное было воспринято исключительно как признание в любви, а не как мольба, скрытая угроза или ультиматум:

«Энн,

Ты сказала, что, если я тебя люблю, я должен бороться за тебя. Я люблю тебя, и отчаянно хочу видеть тебя сейчас, и далее, на протяжении всей моей жизни. Я знаю и понимаю, почему ты не отправишься со мной на ближайшем пароходе. Но мне очень важно знать, сядешь ли ты со мной на мой последний пароход, тот, что увезет меня отсюда в другую жизнь, которая будет иметь смысл только, если я проживу ее вместе с тобой. Зная, что ты это сделаешь, дальше я буду готов принять все, что бы ты ни сказала. Мы можем продолжать встречаться во имя того времени, когда перейдем к отношениям, которые не надо будет скрывать от других. Или же я перестану встречаться с тобой — во имя будущего, лучшего, чем это наполненное страданиями настоящее, — до того дня, когда ты, наконец, сядешь со мной на пароход. Решение за тобой».

Он доверил записку Себаштьяну, коротко приказав передать ее из рук в руки. Ответ пришел на следующий день. Себаштьян получил его от ее служанки:

«Дорогой Луиш,

Я тоже до отчаянья хочу видеть тебя, каждый день, каждую ночь, и даже во сне нет мне покоя от этого. Мне очень хотелось бы сказать „иди ко мне“ или „не подходи ко мне“, но я не чувствую себя в состоянии сказать ни того, ни другого. Единственное, чего бы мне горячо хотелось — это мира, мира и взвешенности в принятии решений, которые уже нельзя будет исправить, отыграть назад, потому что сделанный выбор окажется единственно возможным. Но такое решение суждено принимать не мне. Или не так: я не могу и не хочу принимать его. Поэтому я и сказала, что могу однажды оставить своего мужа, но бросить его я не смогу. Эти две вещи для меня совершенно разные, и разница эта является той моральной основой, без которой я бы не смогла начать с тобой все сызнова. В связи с этим я также сказала, что именно тебе придется бороться за меня, хотя я не могу тебе ни что-либо советовать, ни гарантировать, что, в конце концов, уплыву с тобой на одном пароходе, пусть даже и на том, на последнем. Я понимаю, что этим не поможешь и не дашь тебе ту надежду, которая убедит тебя бороться за меня. Но, поверь, все это — отражение моей собственной растерянности, смешанных чувств и утраты ориентиров. Это то состояние, в котором я живу, и, наверное, в конечном счете, меня ожидает лишь полное поражение и крах. Прости меня, мой дорогой, если это всё, чем я могу тебе помочь. Я всегда любила тебя и люблю, всем своим рассудком, не только страстью. И это, по крайней мере, является настоящим, тем, что существует и способно сопротивляться».

* * *

С началом очередного сезона дождей Луиш-Бернарду вдруг заскучал по своим поездкам в горы, на вырубки. Ему снова захотелось увидеть джунгли, услышать, как по ночам с гор текут ручьи, почувствовать запах напитанного влагой леса и искупаться в пугающем своей темной водой озере, вдруг образовавшемся посреди деревьев. Его тянуло в это царство поющих птиц и прокладывающих свой извилистый путь змей, наводивших ужас на лошадей, отчего их гладкая шерсть топорщилась, пронизывая страхом каждый волосок. Он хотел опять проехаться верхом по здешним узким, едва пропускавшим лошадь тропам, пробираясь сквозь ветви деревьев, которые хлещут всадника по лицу, будто приветствуют его возвращение в этот темный и таинственный мир. За ним разливались поля и просторы с разводившимися здесь под вечер кострами, запахами разложенного для сушки какао, жареного кофе и питающих собой печи поленьев из свежеспиленных деревьев. И он вернулся туда, истосковавшись по африканским ароматам, зная, что уже никогда, ни на один день в жизни, они не оставят его, где бы он ни находился. Его взору вновь открылась безупречная геометрия построек, домов, крытых родной португальской черепицей, с белыми известковыми стенами, погруженными в коричневую влажную землю. Он ходил по их скрипящим истертым половицам, слушал по вечерам пение негров, возвращавшихся в свои соломенные хижины после построения, ужинал в Большом доме с розовой посудой из Сакавена, с расшитыми полотенцами из Каштелу Бранку и пил бренди на веранде, окруженный невероятными звуками ночного леса, который начинался прямо тут же, за углом.

Так он посетил несколько хозяйств, где был встречен по-разному — то с удивлением, то с подозрением, а то и с плохо скрываемой враждебностью. В один из дней, сам даже не зная почему, Луиш-Бернарду решил нанести повторный визит на «Нова Эшперанса», никого об этом не предупредив. Как и в прошлый свой приезд, он прибыл туда поздним утром и сразу же встретился с Марией-Аугуштой. Он застал ее за работой на конюшне, где она помогала подковывать лошадь. Обернувшись и увидев его стоящим около входа, она слегка испугалась. Лицо его было потным, раскрасневшимся от жары и от проделанного пути, волосы растрепаны. Судя по всему, ей было неприятно либо неловко встретиться с ним при таких обстоятельствах.