— Девка аль нет? — поинтересовался Гришка.

— Девка, — едва пробился сквозь щеку румянец.

— Служивый, мы теперь с тобой родственники, — не унимался отрок. — Ты бы мне за сестру три рубля дал. Ты с нее поболе получишь, когда она по хозяйству начнет прибирать.

— Дулю тебе под нос, а не три рубля! Столько я на государевой службе и за неделю не имею. А коли хочешь по-родственному, так ко мне поедем, там и разопьем красного винца.

Это предложение отроку понравилось, и он, развернув телегу, поехал вслед за Григорием по Тверской дороге.

Парфения родила двух дочерей, которые, в отличие от дородной родительницы, выглядели неимоверно худыми, и если бы не резвость, делающая их похожими на вращающееся веретено, девочек можно было бы принять за хворых. Ликом девицы напоминали мать — были так же круглолицы и точно такие же хохотуньи.

Не сразу Иван Васильевич обратил внимание на Скуратова. Бывало, по несколько раз в день мимо проходил и взирал на стражу как на некое приложение к царским хоромам, словно и не отроки стоят, а чурбаны для кафтанов. А тут однажды ткнул кулаком в плечо и спросил:

— Правда, что валун в пятнадцать пудов поднять сумеешь?

Зарделся под царским взором караульничий:

— Правда, государь.

— А правду про тебя говорят то, что ты лошадь на себе с Яузы вынес?

Девицей робкой горел Григорий под царскими очами.

— Не однажды это было, государь. Забавы ради так делаю, когда народ на базаре повеселить охота.

— А за веселье-то тебе чарку наливают?

— Не обижают, государь, наливают! — воспрянул Гришка. — Бывает, и две.

— А всадника с конем можешь поднять?

Подумал основательно Скуратов, а потом отвечал:

— Ежели прикажешь, тогда смогу!

— Вот такие мне слуги нужны, отныне при моей особе находиться станешь.

— Спасибо за честь, государь Иван Васильевич, — трижды ударил челом Скуратов-Бельский.

— Лошадь, говоришь, поднимешь. Хм, мелковат ты для такой силы, Малюта, — перекрестил Иван Васильевич слугу.

С тех пор редко кто называл Бельского по имени, и прозвище пристало к Григорию так же крепко, как клеймо к меченому жеребцу.

Уже через полгода Иван Васильевич отметил усердие Малюты Скуратова, доверив ему во время богомолья в Вологде нести за собой посох, а потом и вовсе к себе приблизил — сделал думным дворянином.[67]Поежились родовитые бояре, покосились на пришлого, да скоро смирились под строгим взглядом самодержца.

Малюта ходил за государем, зорко посматривая по сторонам, будто за каждым углом ждал для самодержца какой-нибудь каверзы. Совсем неожиданным для Малюты было и новое назначение. Приобнял Иван Васильевич холопа за плечи, посадил рядом с собой и сказал:

— Дорог ты мне, Григорий Лукьянович! Господь не даст соврать, дорог! Немного у меня таких верных слуг, как ты, осталось. Кто и был, так того землица прибрала, а кто сам от меня отступился. Ну да бог с ними! Всем я прощаю, ни на кого зла не держу. Ну вот не любят меня бояре, напастей всяческих мне желают.

— Народ тебя любит, государь Иван Васильевич.

— Народ-то любит, — не стал возражать царь, — как ему меня не любить. Только и делаю, что о нем пекусь. Только ведь я сейчас не о народе говорю, а о боярах! Натерпелся я от них, Гришенька, с самого малолетства. Есть-пить они мне не давали. Обижали меня, сироту. Ходил я бос, рван, дран. Никто пожалеть меня не хотел. Все тайком блины с Кормового двора таскал. Сироту всякий обидеть может, на то силы не надобно. И не расскажешь, сколько я всего натерпелся. Кто мою матушку со света сжил? Бояре! Кто меня вдовцом сделал? Бояре! А Шуйские и вовсе себя старшими возомнили, на московский стол с жадностью зарятся. Эх, Гришенька, не расскажешь всего. Обида у горла стоит, того и гляди что расплачусь. Извести меня бояре хотят, а потом самим моей вотчиной заправлять.

— Кто же они, эти враги, государь?! — был потрясен откровением царя Скуратов.

— Да разве их всех перечислишь, Малюта! — Сейчас государь предстал с неожиданной стороны — беззащитным, как ребенок, и Григорий хотел накрыть его своим телом, как это делает клушка, спасая нерадивого цыпленка от ястреба-разбойника. — Да ты их знаешь — Шуйские, Воротынские, Курбские… Да разве всех упомнишь! А сделать ничего с ними не могу, потому что все они мои советники думные. С ними мне голос держать. Меж собой-то они все худое про меня молвят, а в глаза государю лукаво ласковые речи ведут. Не всегда разглядишь правду. Вот так-то, Малюта. Вот на таких мужах, как ты, Григорий Лукьянович, и держится мое царствие. Ежели я кому из бояр и доверяю, так это Даниле Захарьину, да и то потому, что он мой родич, а сыновья мои ему племяшами приходятся. Глаз да глаз за изменниками нужен. А не уследишь, так они тут же башку отвернут.

— За каждым боярином присмотр должен быть, государь, — осмелился высказать свое суждение Малюта Скуратов.

— Вижу, ты смышлен, — потрепал по вихрастым кудрям холопа Иван Васильевич, — потому я и держу тебя подле себя. Не царское дело шептунов выслушивать, о государстве я радеть должен! Вот ты этим и займешься, Малюта! Ангелом-хранителем при моей особе сделаешься, что услышишь худое, так сразу дашь знать, а уж я с изменниками расправлюсь.

— Чего прикажешь делать, Иван Васильевич? — едва не поперхнулся от такого доверия думный дворянин.

— Лихих людей искать должен и заговоры против государя выискивать. Ранее это я Петру Шуйскому поручал, да разве гадюка гадюку укусит?! Вот такой верный человек, как ты, со мной рядом должен быть. Будешь засылать во все приказы и дворы своих людей — дьяков, подьячих, сокольников, стряпчих, чтобы они слушали все наветы про государя и тебе докладывали: кто какую порчу на меня или царицу учинить хочет. Они еще ничего не умыслили, а ты уже должен в их мысли проникнуть и дознаться, чего же они хотят против власти царевой предпринять.

— Понял, государь, — едва вымолвил в волнении Малюта Скуратов.

— Все бояре у тебя вот здесь будут, — сжал кулак Иван Васильевич. — Дохнул в ладонь, и нет их, — разжал кулак Иван Васильевич. — Будешь служить мне собакой, почестями не обделю, а предашь… псом поганым помрешь!

— Государь-батюшка, да я ж ради тебя!.. Да я жизни не пожалею, — хватал Малюта в признательности полы государева кафтана.

— Ну ладно, вижу, что любишь ты своего царя, а теперь ступай. И помни!

Малюта Скуратов дело поставил ладненько — количество шептунов во дворе увеличилось втрое, а в приказах бояре глазели по сторонам, прежде чем отваживались чихнуть. Подьячие приобрели такую силу, какую не имели бояре, и, задрав носы, низшие чины ходили так, будто каждый из них имел в кормление по большому городу.

Втайне от двора Григорий повелел заморским мастерам понаделать в темных комнатах слуховые окна, у которых рассадил своих людей, и те, меняясь, словно в карауле, доносили Малюте последние новости. А они были разные: дочка Петра Шуйского слюбилась с молодым приказчиком и второй день появлялась на зорьке; два боярских сына разодрались из-за девки, и один другому вышиб глаз; матерая вдовица Воротынская запила с молодым стольничим, который годился ей едва ли не во внуки.