Малюта без утайки пересказывал Ивану Васильевичу все новости, и тот всегда слушал его с прилежным вниманием.

— Не ошибся я в тебе, Малюта, — ласкал Иван Васильевич холопа, — не ошибся.

— А тут еще о царице разное худое глаголят, — подступал осторожно Григорий.

— Говори, Малюта, не тяни. Мне теперь все едино! Чего там такое болтают, что я не знаю?

Поводил Скуратов в смущении глазами, а потом решился:

— Дескать, девок красивых в свой терем неспроста царица приваживает. Будто с ними в постелю ложится. По трое бывает! Вот они ее и ласкают.

Это известие для Ивана было новым. Крякнул государь с досады и произнес ласково:

— Продолжай, Григорий Лукьянович, продолжай, родимый, никто тебя не обидит, всю правду говори.

— Царица лично этих девиц благовониями натирает, а потом тело их целует. Неужно ничего не замечал, государь?

Как же не заметить такое! Бывало, прижмешь к себе черкесскую княжну, а она бабье имя выкрикивает. Неделю назад Иван Васильевич подписал указ о сожжении в срубе двух баб, которые были уличены в содомском грехе. Сожгли, как ведьм, с позором.

Но царицу, как ведьму, не сожжешь. И плетей не дашь, чуть что не так, она башкой в петлю лезет.

— Ты про это никому не говори, — строго наказал Иван Васильевич. — А за царицей присматривай… Смотри-ка что делается-то, исчадье ехидное! А теперь ступай, Гришенька, и спуску боярам не давай.

Ласков был со слугой Иван Васильевич.

Малюта Скуратов не все рассказал государю. Вчера вечером одна из боярышень раскидывала опилки по дворцовому саду, в тех самых местах, где любила гулять Мария Темрюковна.

Никитка-палач с пристрастием допрашивал девицу, и после каждого удара на ее теле оставались следы от двенадцатихвостной плети. Она призналась, что хотела навести порчу на царицу и уже целый месяц забрасывает ее следы опилками, когда та выходит к Благовещенскому собору.

Царице и вправду занедужилось в последний месяц, и теперь Малюта не сомневался, что волхвование не прошло бесследно.

Боярышня рассказала о том, что, кроме нее, порчу на царицу наводили еще три девицы и одна ближняя мамка: бабы подкладывали свои волосья ей под постелю, шептали заклинания на свечах и кололи иглами восковые фигурки.

А тут еще истопник объявился, что дежурил под дверьми у царицы: верные люди приметили, что держал он в руках лягушачий скелет, а это неспроста!

Никитка-палач был потомственным мастером заплечных дел. Москва еще помнила его отца, высоченного и дохлого на вид старика, у которого кости выпирали во все стороны так, будто он не подозревал о существовании пищи или постился по крайней мере года полтора. И было странно смотреть, как закопченный и высушенный, словно вобла, старик легко размахивал топором, будто то была ложка, а не пудовое орудие.

Старый мастер рубил головы несколько десятилетий кряду, и если бы все выставить через версту, то наверняка они опоясали бы пол-России.

Но к старости он начал слепнуть и вызывал смех у собравшегося народа, когда удар приходился мимо склоненной головы, отщепив от колоды огромную занозу. А иногда дорубал узника несколькими ударами, как это делает неопытный мясник, прежде чем повалит животное.

Вот тогда одряхлевший мастер и обратился к государю, чтоб отпустил его с миром на покой, дал бы за службу небольшое поместье, где можно было бы коротать денечки и считать кур; а если нет… хватит и полтины в месяц, чтобы пить квасу и быть по воскресеньям пьяным.

Однако государь отпускную не давал до тех пор, пока палач не подыщет замену.

А это оказалось самым трудным — не шел народ в заплечных дел мастера! Не могли прельстить ни большой оклад, ни обещание пожаловать поместьем близ Москвы. Не было охотников! И старый палач сослепу продолжал обрубать носы и уши приговоренным, продлевая тем самым их страдания.

Каждый день глашатай с Лобного места объявлял о том, что государь призывает на службу заплечного мастера, но толпа оставалась равнодушной к этому воззванию.

Вот тогда старик и обратился к сыну:

— Пойми меня, Никитушка, на отдых мне нужно, стар я совсем. Того гляди сослепу тяпну себя по ноге, и ни поместья тогда мне не надо будет, ни полтины к празднику! А ты не робей! В государстве всякая работа полезна. А ко всему еще и почет великий! Всякий тебя на Москве знать будет. Шапку перед тобой ломать станут, как перед думным чином. А сам ты, кроме как государя, и знать никого не должен. Бывало, ходит боярин, задрав голову, а потом на плахе ее оставит. Вот такова жизнь!

Полгода Никитка при отце был в подсобниках: подкладывал хворост в огонь, помогал скручивать изменникам руки, а потом дорос до того, что стал рубить головы самостоятельно.

Никитка, в отличие от отца, был неимоверно толст и величав, а когда взбирался на помост, доски трещали так, будто проклинали собственную судьбу. На помосте, рядом с дубовой колодой, он выглядел как артист, исполняющий основную партию. Никитка возбуждался от пристального внимания толпы: ликовал и смеялся, горевал и плакал. Своим талантом палача он делал второстепенными стоящих на помосте обреченных, затмевал даже царя, восседающего на троне. Многие московиты приходили на казнь для того, чтобы специально посмотреть на Никитку и услышать его жестокую остроту, которая будет, подобно бродяге, гулять по Москве.

Услышат первые ряды меткое словцо, оброненное палачом, заликуют мужики, дивясь, и разнесут шутку на потеху во все стороны.

А язык у Никитки-палача был богат: детину с толстой шеей он упрекал в том, что топор не сумеет осилить такую крепость; про тонкошеего молвил, что топор здесь ни к чему и куда сподручнее перешибить его соплей.

И всегда неожиданно, под громкий хохот толпы, Никитка опускал топор на осужденного. Гоготание не умолкало даже тогда, когда помощники сгребали кровавые обрубки в корзину.

Никитка-палач был такой же достопримечательностью Москвы, как двуглавые орлы на шпилях башен, как толпа нищих, выпрашивающих подаяние по воскресеньям у Чудова монастыря, как зимний базар на Москве-реке, как колокольный звон, который всякий день созывал на заутреню. Каждому приезжему показывали толстую фигуру палача; не забывали знакомить с Никиткой и иноземных послов, которые обычно после такой встречи становились намного сговорчивее.

Прямо под Гостиной комнатой был каменный лаз, который начинался низенькой чугунной дверью, спрятанной в самом углу, и уходил далеко под землю, разрастаясь и разветвляясь.

По сторонам каменного хода располагались комнатенки, где томились узники, многим из которых уже никогда более не увидеть света. Камеры дышали зловониями, были темны, и только стоны и тяжкое дыхание показывали, что здесь томятся люди.

Раз в день тюремщики оглядывали темное царствие, обходили дозором бесконечное число комнат и, выпотрошив из казематов мертвецов, складывали их в одну большую кучу, а потом, привязав камень покрепче, сбрасывали в Москву-реку.