Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?

– Не холодно, Ярина Логиновна?

Тишина.

– Так не холодно?

Еле слышно, тише, чем ветер в тополях:

– Холодно…

Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы – так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая – тонкая, как струна на лире, тростиночка…

– Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи.

Замер. Даже дышать перестал.

В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил.

Оксана.

Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что велено и вернулся – все в той же пелене, чародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной.

Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони. Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди… А больше не помнится ничего.

А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там «холодно»!

Жарко.

Тепло.

Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье.

О Господи… бывает же такое!..

Не думается. Не вспоминается.

Пытка.

* * *

Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз.

Гринь вернулся. Лег теперь уже в сторонке. От утренней сырости пробирал озноб. А может, и не только от сырости. Страх? Стыд?

Поднялся, раздул угли, подбросил хворосту в остывший костер. Занялось ровно и весело, чумак погрелся, потом снова лег.

Сотникова выждала время и поднялась тоже. Подобрала свою палку; Гринь сделал вид, что спит. Все равно Ярина не примет помощи, хотя ходить с костылем по оврагу и неудобно, и опасно. Чего ходить-то, присела бы у костра в двух шагах, но нет – побрела куда-то в сторону, поковыляла…

– Ай! Ай-яй!

Гриня бросило в пот. Сразу вспомнилось озерное страшило, и те рожи, что корчили поселяне, и…

– Ярина!

Тишина. Внизу, вдоль оврага, шорох – будто удаляется по хрустким листьям толстая поворотливая змея.

– Ярина… Логиновна!

В темноте он едва не сшиб ее с ног.

– Тихо, чумак. Вот… на земле лежит.

Гринь наклонился пощупать – и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Палец натолкнулся на шип – хорошо, щупал осторожно, а то и вовсе руку нанизал бы.

– Один удрал, а этот… свернулся. Еж это, чумак… а я думала – чорт!

Плечо сотниковой вздрагивало. Волной накатила нежность – обнять, удержать, привлечь. Гринь через силу удержался – а вдруг оттолкнет?

Глаза тем временем привыкли к темноте. В палой листве лежал клубок размером с тыкву, не приведи Господь наскочить на такое босиком!..

– Давай, – сотникова начальственно толкнула ежа своей палкой. Еж едва не скатился вслед за товарищем, – но палка не позволила. Гринь на ощупь вернулся к костру, подобрал рогатину, вдвоем с Яриной они выкатили ежа на светлое место.

– Чумак… да он ведь железный!

Тускло поблескивал металл на растопыренных иглах. Ни дать ни взять, ножи. Стилеты.

– Надергать да снести к кузнецу, – кровожадно предложила Ярина. – Пусть шаблю выкует. А был бы такой здоровый еж – подумай, чумак! – так и кузнеца не надо. Выдернули бы по иголке… Пан Рио рассказывал… Да, пан Рио! Что в их краях водятся железные ежи ростом с лошадь!

Говорила, говорила, говорила. Избегала смотреть на Гриня; кстати подвернулся ежик, и переполох случился вовремя. Может быть, гоноровой сотниковой удастся убедить себя, что ничего между ними и не было. Приснилось, привиделось…

– С лошадь, говорите? – бормотал он, не особо задумываясь. – Вот чудище!

Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече.

Он обернулся вслед за ее взглядом.

Из темноты смотрели глаза. Зеленые, горящие; выше, чем волчьи, но много ниже человеческого роста. Мигнули. Еще…

– Отче наш, – хрипло сказал Гринь. – Иже еси…

Глаза мигнули снова.

– Чего тебе? – грубо спросила Ярина, обращаясь к мороку. – Хлеба? Иди своей дорогой! Нет у нас ничего!

Зеленый блеск. Гринь понял, что попеременно крестит себя и морок, но мороку от этого ничего не делается – как зыркал, так и зыркает.

– Иди, иди, – повторила Ярина совсем спокойно, даже чуть сварливо. – Сейчас вот пистолю достану… добрая у меня… пистоля…

То ли морок не поверил вранью, то ли не боялся пистолей.

– Да сгинь, проклятущее! – завизжала Ярина так, что у Гриня уши заложило.

И запустила в темноту своей палкой.

Мне снится батька. Он прилетает. Он золотая пчелка, он меня не укусит.

Я говорю ему: батька, забери меня к себе.

Тонкие пленочки дрожат. Я протягиваю руку и достаю что-то. Не знаю, что это такое. Бросаю. Оно горит. Оно жжется. Я убегаю.

Батька, забери меня к себе!

Он говорит: скоро заберу.

Краденого жеребчика Гринь назвал Вороньком. В Гонтовом Яре половина коней были Вороньки, сам Гринь когда-то пас Воронька, он-то, в отличие от стервы-Рыжей, был и спокойным, и покладистым.

Сотникова свою кобылу никак не называла. Ехать без седла было чистой пыткой; Ярина Логиновна садилась попеременно то на кобылу, то на Воронька, а Гринь шел пешком, привычно, бездумно, иногда казалось, оглянись – и увидишь сонных волов, дядьку Пацюка, знакомые хлопцы глянут из-под широченных соломенных шляп…

Оглядывался – и видел тонкую девушку с болезненным лицом, и страшнее всего, казалось, встретиться с ней взглядом.

Ехали пустошью. С тех пор как переночевали в овражке и столкнулись с неведомой зеленоглазой тварью – с тех самых пор селений по пути не попадалось. И добро бы солончак, пески какие-нибудь – нет, тучная плодородная земля, и ручейки встречаются, и рощицы, а людей нет. Дорога совсем заросла, и тем яснее виднеются на ней следы подкованных копыт: пан Мацапура добыл-таки новую лошадь. Одну.