Хмурый, невыспавшийся, в халате, он вошел в биллиардную Пале-Рояля, удостоил играющих небрежным кивком. Глаза Филиппа блуждали, он машинально взял поданный ему кий.

— Господа, кто поедет на границу?

Сановники переглянулись. Чей-то голос нарушил робкое молчание:

— Я слышал, ваше высочество, у фаворитов царя плечи не заживают от его палки.

Регент поднял кий.

— Вы, — произнес он, набычившись, и коснулся острием кавалера де Либуа, самого молодого, в небольшом чине.

На другой день было приказано готовить для царя апартаменты в Лувре, обставить их с наивозможной роскошью. Дюбуа составил программу приемов и парадов.

— Развлекайте русских, — твердил он. — Не давайте никаких обещаний. Я буду все время с вами. Приставьте к царю бравых солдафонов — он любит военных. Фейерверки ему, спектакли, красивых женщин — все, чем знаменит наш многогрешный вертеп.

12

Перед отбытием из Амстердама царь нашел время осмотреть бумажную фабрику, побывать на знакомой верфи. «Он держался так же просто и непринужденно, как прежде», — напишет в своих мемуарах голландский купец Номен.

На перепутье царь и царица остановились в Гааге, в доме Куракина.

Огаркова, застывшего в ливрее, Петр признал тотчас. Вспомнил, как мерялись силой.

— А, Самсонище! Куда мне сейчас против тебя! Укатали сивку крутые горки.

— Он мужик не простой у нас, — сказал посол — Эксперт, выучился понимать художества.

— Вон как! — и Петр снова обернулся к Фильке, уперся взглядом. — Послужишь, эксперт!

Весело вздернул кулаком подбородок Огаркова, который согнулся в поклоне неуклюже.

— А в солдатах ты не был, эксперт.

Александра оглядел пристрастно. Заговорил с ним по-голландски, по-немецки. Дернул за кружевной бант.

— Ладный котик… Мышей ловить учишь, Бориска?

Весь вечер, вдвоем с царицей, разглядывал коллекцию медалей. Понравилась медаль сатирическая, выбитая немцем Вермутом, бичующая взятки. На одной стороне лихоимец умильно берет монету, на другой — страж закона, прикрывший пальцами глаза.

— И нам бы отчеканить, Катеринушка! Изворовались… Да не проймешь ведь…

Помянул Меншикова. Банк держит в Амстердаме, под флагом государства хлеб возит голландцам из своих деревень.

— Грабитель, стыдом меня заливает…

Царица унимает гнев, грудной ее голос рокочет ласково и сильно. Борис будто песню слышит, полную женской щедрости. Поистине рождена для короны. Счастлив звездный брат, выпал великому государю великий амор. А вот он, Борис, жалкий Мышелов, оказался амора недостоин, встретил, да не сумел удержать…

Ехать в Париж царица отказалась наотрез.

— Я там мешаю, Питер.

В Париже строго, Париж — это не то что Амстердам или Мекленбург.

— Дуришь, матушка! — сердился царь. — Что там, в Версале, монстры сожрут тебя? Посмей герцогша какая тебе надерзить, я ей зад заголю да… Ох, устал я, Бориска! Попробуй ты уломай!

От упорства своего Екатерина бледнела, и черты ее лица выступали резче — женская их плавность исчезала, глаза, обжигавшие Бориса, холодели, брови вытягивались черной преградой.

Настояла-таки… Повелела извиниться перед французами. Тяжел ей путь, не оправилась после неудачных родов.

Петр взошел на яхту скучный. Взморье, как назло, безмятежно голубело.

— Месяц будем лужу месить, — бросил царь, проклиная безветрие.

Шут кинулся надувать поникшие паруса, пыхтел, пыжился, но не исторг и усмешки у царского величества. Петр шагал по палубе, чертыхаясь, замечал изъяны в оснастке. Не угодна и краска на бортах, — вымазаны будто чернилами.

Духовник царя творил крестное знамение на все четыре стороны, освящая судно. Потом, сказав, что от моря томление во чреве, ушел в каюту и там зело напился.

Дорогой Петр сажал к себе в салон Бориса и Шафирова. Спрашивал, каковы обычаи французского двора, какие в Париже партии, сколько лет королю.

— В феврале исполнилось семь, — рассказывал Борис. — Няньки уже не пестуют, ныне под началом мужским. Куверт ставят на стол, как большому. Учится, говорят, неохотно. За его леность секут слугу, как и у нас, варваров, водится, — у них тоже не гнушаются этим средством. Король, верно, уже больных исцеляет. Пять раз в год… Обходит их и приговаривает — король тебя тронул, господь недуг снимет.

— За чудотворца считают, — отозвался Петр, повеселев.

Шафиров слушал посла ревниво и как старший искал повода что-либо добавить.

— Большие персоны есть, которые подозревают Филиппа Орлеанского в намерении извести короля.

— Комплот против регента, сиречь заговор, — сказал Борис, — сотворила герцогиня де Мэн.

Речь дипломатов, почтительная, книжная, быстро надоедала царю.

— Нам до того нет дела, — отрезал он.

Шафиров, помолчав, сказал:

— У князя старые знакомые во Франции. Встретишь ненароком, Борис Иваныч.

— Сомнительно, — ответил Куракин. — По щелям засованы.

— Станислав угнездился, — бросил Петр. — Поместье ему пожаловали. Верно?

— Однако в парижский монд не ходит, — сказал Куракин.

Вспомнили королеву Собесскую. И о ней посол осведомлен, — находится в отцовском замке, в провинции. Впущена во Францию с условием — в политику не соваться. Теперь уже стара, немощна для интриг.

— В Париже, как в Ноевом ковчеге, — сказал Шафиров. — Вели князю, государь, навестить венгра. Ныне не то, что прежде, все нас в фокусе держат… Живо разнесется — посол царя визитовал князя Ракоци.

Борис поддержал вяло. Венгрия придавлена, помочь ей не довелось. Что же, кроме политесов, сказать благородному рыцарю?

— Я и сам пойду к венгру, — уронил Петр.

По причине тихой погоды небольшое расстояние до Антверпена шли целую неделю. Обозначились тонкими полосками берега Шельды. Царь навел подзорную трубу на город, известный коммерцией и знатными мореходами, а также высотой и благолепием собора.

— Земля цесарская, — произнес Петр. — Посмотрим, каков привет будет.

Борису послышалось:

«Выкажут либо неприязнь, либо хвостом вилять начнут, из-за Алексея».

Не встретили гости ни того ни другого. Наместник оказал почет средний. У причала собрались, попыхивая трубками, фламандцы — поглазеть на царя. Петр первым долгом направился к замку Стеен, нависшему над Шельдой гранитной глыбой, подивился толщине кладки — никак циклопы тут трудились.

Думали один день побыть, а простояли три, — кроме фортеции, собора, царя удерживала типография Плантена, коей нет равной в Европе. Дивился Библии на восьми языках, штудировал карты, начертанные Меркатором. Учинил знакомство с капитанами, которых зовут в печатню исправлять лоцию. Отделавшись от сопровождающих, скоротал вечер с моряками в остерии.

В галерее царь отличил особо живопись Рубенса. Погладил женское бедро на полотне.

— Могучая плоть, Мышелов.

— В натуральном естестве, — сказал Борис, — высшая содержится красота.

— Богомазам нашим скажи!

Перед самым отплытием пробилась к царю, сквозь многолюдство, посадская женка, подала петицию за двух солдат, заключенных в тюрьму. Как узналось, служаки добрые, только нагрубили начальнику. Петр велел простить.

Яхта поплыла по Шельде вверх, при слабом ветре, едва одолевавшем течение, затем лошади тянули судно по каналам, Царя интересовали многочисленные шлюзы. Водный путь поднимался от низменного прибрежья