на свадебном пиру, и длилось избиение раздражающе долго. Гипермнестра пощадила красавца Ликея, соединилась с ним, чтобы породить Геракла и Персея, но этого Петр не увидел, так как высидел только три акта.

Зато к инженеру, к ученому, к механику — хоть на всю ночь… Фонтенеля радовало влечение царя к точным наукам.

— Наше общество чурается сих предметов. Проще всего объявить излишним то, чего не разумеешь.

Он ввел Петра под купол Академии. Физик Вариньон определял силу тяжести, движение и работу текучей воды, что важно для постройки шлюзов, каналов, гаваней. Химик Этьенн Жоффруа выяснял строение вещества и утверждал:

— Можно делать железо и другие металлы, разлагая и соединяя частицы, составляющие их.

Мечта алхимиков, добывателей золота? Нет, Жоффруа отвергает магические их процедуры, только наука вручит человеку ключ к превращениям.

Географ Гийом Делиль демонстрирует свой атлас мира. Он исправил ошибки, накопившиеся за столетия, градусная сетка нанесена точно. Но вот очертания суши… Об азиатской части России, например, данные пока скудны.

Гость на глаз, по памяти указал погрешности, обещал помочь, прислать чертежи русских картографов. Фонтенель благодарил Петра. Царь заслужил почесть, редко выпадавшую венценосцам, — его избрали членом Академии.

Добросердечный Фонтенель счел своим долгом увековечить мужей науки в «Похвальных словах», вошедших потом в два объемистых тома. О Петре говорится:

«Так как до сей поры не было примера, чтобы Академия восхваляла суверена, вступившего в число ее членов, мы обязаны уведомить, что мы рассматриваем покойного царя лишь в его качестве академика, но академика-правителя, императора, который утвердил науки и искусства в своих обширных владениях. Как военный, как победитель, он обращает к себе наш взгляд потому, что сделал искусство войны достоянием своих подданных».

На какой-то парижской улице, на пути Петра случилось быть молодому драматургу Аруэ — будущему Вольтеру. Впечатление было мимолетным, — они не обменялись ни словом. Но оно не стерлось. Зародился интерес к личности Петра, а также и к его сопернику на исторической арене — Карлу Двенадцатому. Вольтер противопоставит их.

«Карл оставил лишь руины, Петр — государь-основатель на всех поприщах».

Видя, как тянет Петра к людям ремесел и наук, Филипп Орлеанский ощутил укол ревности. Его лаборатория не хуже, чем в Академии… Сотрясая басом и грузным топотом хрупкое, звенящее стекло, регент показывал царю эксперименты. Комнату затемнили, фосфор на пальцах регента светился синеватыми огоньками.

— Видали мы, — сказал царь Куракину. — На Сухаревой башне. У Брюса. Помнишь?

Филипп открыл гостю кладовую сокровищ французской короны. Царь смотрел из вежливости, потом признался, что в камнях не разбирается. Устроили для него травлю оленей, — равнодушен и к этому, охоту, оказывается, не любит. Пиры и увеселения, намеченные для него, посетил не все, принцы крови, например, так и не дождались его и весьма разобиделись.

Дантен, образцовый придворный, угодил царю. Пригласив к обеду, повесил в столовой портрет Екатерины.

— Учись, Мышелов! — кинул Петр. — Таков политес настоящий, с пониманием.

Госпожа Ментенон, как ни противилась, от царя не укрылась. Должен он был увидеть некоронованную царицу Франции, подругу «короля-солнца». Петра провел в покои столетний ее придворный Фагон и, шаркая по гулким коридорам Сен-Сира, под сводами, уходившими во мрак, надоедливо расхваливал свое сочинение о лечебных свойствах хины.

— Надеюсь, — пошутил царь, — ваша книга не так длинна, как ваши объяснения.

Ментенон лежала в постели. Она сильно накрасилась. Занавески были раздвинуты.

— Вы больны? — спросил царь.

— Фагон морит меня голодом, — пожаловалась она. — Не дает мне даже супа.

— Чем же вы больны?

— Старостью, — сухо ответила Ментенон. Титуловать царя она упрямо избегала.

— Увы, против этого нет лекарства, — посетовал Петр, наклонившись к ней.

— Вы заставляете меня краснеть.

Царь поднял брови, попрощался и быстро вышел. Так закончилась аудиенция, запечатленная мемуаристами дословно. Петр заходил потом в классы, желая знать, как и чему обучают в Сен-Сире благородных девиц. Ментенон не могла его сопровождать. Но, как сказал, хихикнув, Фагон, попечительница не перестала подбирать женихов для воспитанниц. Лежа, с пером в руке, составляет марьяжи.

Герцогиня де Берри принимала царя в Люксембургском дворце. Петр оценил обаяние хозяйки, веселую непринужденность и еще больше — живопись Рубенса в ее галерее.

Перед Куракиным веером шелков и бархатов развернулся парижский бомонд. С Гаагой не сравнить — фривольность в нарядах и разговорах. Корсажи не держат, прелесть вся на виду. Волосы резко оттянуты со лба, отчего женская особа смотрит дерзко. Соседка Куракина ковыряла рагу, рассеянно сыпала в него табак и тараторила:

— Вон та, в розовом, и та, в зеленом, — любовницы молодого Ришелье. Они стрелялись в Булонском лесу. Да, принц, вообразите — дуэль на пистолетах. Почему у де Нель такое закрытое платье? Да, у розовой… Царапнуло пулей…

Она жадно опускает пальцы в табакерку, умолкает, чтобы вобрать в ноздри черное зелье.

— Ваш царь восхитителен, — слышит посол. — Какая из наших дам способна соблазнить его, как вы думаете, принц? Вы же знаете его вкусы. У нас держат пари…

Танцуя с ней, московит вдыхает запахи табака и пота. Вымылась бы, а потом нарядилась в шелка… В баню бы ее, в российскую баню…

На празднике в загородном замке царю пообещали, что картины и скульптуры, приковавшие его взгляд, оживут. Свечи притушили, замок наполнился легко одетыми нимфами. Ночью, после разгульного пиршества, одна из них проскользнула к гостю в спальню.

— Париж вскружил голову московиту, — сказал регенту аббат Дюбуа, очень довольный.

15

В отеле Ледигьер житье подчинено привычкам Петра, — встает он с рассветом, даже после приема. Одного только духовника не поднимает шумное царское пробужденье, — спит с похмелья до полудня. А Куракин хоть и не слышит за три стены голос звездного брата, но чует, словно в бок толкает кто-то. Сон при царской особе у Мышелова, у спальника, сторожкий.

В ранний час к отелю подходит Сен-Поль, одетый разносчиком. Цидулу от него принимает Огарков.

— Аббат Дюбуа радуется, — сообщил царю Куракин. — Говорит, Париж опутал русского медведя. Скифы, дескать, кроме своих трущоб да матросских притонов в Голландии ничего не видели, — теперь от французских приятностей обалдели. И царь тоже… Не пора ли нам атаковать, государь?

— Обожди! Сегодня у венгра обедаем.

— Вчера опять Книпхаузен наседал на меня… Скорей, скорей союз с Францией! Мы, говорит, со всеми переругались. Беда, если его царское величество нас бросит.

Пруссака, видимо, обеспокоили прожекты Герца, — боится сепаратного мира царя со шведами. Куракин успокаивал:

— Не бросим. Царь пока занят. Отчего бы вам не пойти к нему?

— Куда?

— Его величество днем посетит собор Нотр-Дам. Будет обозревать Париж с башни.

— Ох! — толстяк схватился за сердце. — Туда я не полезу.

— А вечером, — сказал