– Нет, – ответил он наконец.

– Хотела бы я вспомнить.

Она встала с матраса, человек все еще спал. Он громко храпел, и это снова заставило ее думать о механизмах. Его механизм был сделан топорно, был громким и дребезжащим, и его неэффективность раздражала ее. Он был грузным и тяжелым, неухоженным и разваливающимся. В тот миг она решила, что больше не позволит этому себя коснуться.

Она надела ночную рубашку и поднялась по лестнице. Осторожно приоткрыла дверь наверху и заглянула на первый этаж дома. Он был гостеприимно темным. Пройдя через гостиную и слегка раздвинув шторы, она увидела, что наступила ночь.

Через несколько мгновений она уже вышла на улицу, быстро шагала по тротуару, горя энергией, какую не чувствовала столько времени, сколько могла вспомнить. Дома по обе стороны улицы казались высокомерными чудовищами, их окна – черными и тихими, как небо над ее головой. Пасть космоса в великолепном молчании распахнулась под самой поверхностью ее мыслей. Ей хотелось утонуть в нем, но она не могла сообразить, как это сделать. Каждое темное здание походило на склеп, и ей приходилось напоминать себе, что заходить туда нельзя, потому что там живут люди, эти копошащиеся, брызжущие жидкостью организмы, и что покой, которого она ищет, будет обретен где-то в другом месте.

Она вспомнила, куда может пойти. Ускорила шаг; ее ночная рубашка – та, в которую она была одета той ночью, когда человек оставил ее в воде, теперь чистая и белая, – была почти эфемерной в холодном воздухе и стелилась за ней, будто призрачная дымка. Через несколько сотен футов узкая пригородная дорога достигала вершины холма, а дальше – пронзала купол тусклого сияния. Город, что жег огни, отгоняя ночь.

Впереди на тротуаре что-то лежало, и, приближаясь к этому, она замедлила шаг. Это была малиновка, брюхо ее оказалось разорвано, кишки – выедены. Муравьи лентой затекали внутрь, а после извилистым путем уходили в траву. Она подняла птицу и прижала к лицу. Муравьи переполошились, разбежались по перьям, по ее ладони, по руке. Она не обращала на них внимания.

Глаза птицы были остекленелыми и черными, словно маленькие кусочки оникса. Клюв ее был раскрыт, и в нем виднелась мягкая красная мышца языка. В горле что-то двигалось и блестело.

Она продолжила идти, прижимая малиновку к себе. Она не чувствовала, как муравьи ползут вверх по ее руке, по шее, забираются в волосы. Птица была чудом красоты.

Пригород заканчивался у шоссе, точно остров – у моря. Она повернула на восток – город, светившийся теперь ярче, оказался справа от нее – и продолжила путь. Чем дальше она заходила, тем более неровным становился тротуар, местами сломанный, приправленный камнями и битыми стеклами. Она не замечала ничего. Движение на дороге было легким, но постоянным, и поднятый машинами ветер шевелил ее волосы и прижимал ночнушку к телу. Кто-то надавил на сигнал, проезжая мимо, и что-то задорно крикнул в открытое окно.

Шум дороги, вонь масла и бензина, хлеставшие ее порывы ветра – все это только усиливало чувство непринадлежности. Мир был непонятным, чужим местом, машины на шоссе – рядом скрежещущих зубов, свет жегся и пачкал воздух.

Но впереди, по левую руку, раскинувшееся на множество тихих акров, наконец-то показалось кладбище.

Ворота были закрыты и заперты, однако найти дерево, чтобы перелезть через стену, оказалось нетрудно. Она расцарапала кожу о кору, а потом о камни, и порвала ночнушку, но это было не важно. Она неловко свалилась на землю, словно уроненный мешок, и почувствовала острую боль в правой лодыжке. Когда она попыталась идти, нога подвернулась, и она упала.

Мясо, способное только мешаться.

Чувствуя омерзение, она оперлась о стену, чтобы встать. И обнаружила, что если загнуть ступню вбок и наступать на саму лодыжку, то получается неуклюже продвигаться вперед.

Облака затянули небо, а кладбище тянулось и тянулось однообразным пейзажем, поросшим надгробными камнями и табличками, памятниками и склепами, напоминавшими рассыпанные зубы. Оно было старым: здесь были похоронены многие поколения. Шум дороги, приглушенный стеной, полностью исчез из ее восприятия. Она стояла среди могил, позволяя их тишине заполнить себя.

Трепет беспокойства, который она чувствовала с тех пор, как проснулась после самоубийства, унялся. Чувство отчуждения исчезло. Ее сердце было спокойным озером. Ничто в ней не двигалось. Ей хотелось расплакаться от облегчения.

Все еще сжимая в руке мертвую малиновку, она захромала в глубь кладбища.

Она нашла впадину между камнями, провал между замершими волнами земли, не отмеченный как место погребения. Осторожно легла на землю и свернулась калачиком в траве. Облака были тяжелыми и густыми, воздух – холодным. Она закрыла глаза и почувствовала, как остывает мозг.

Из земли доносились звуки. Новые звуки: паутины выдохов, паузы сердца, монашеский труд червей, превращавших плоть в почву, медленное движение камней. Там, внизу, была иная работа. Иной механизм.

Это было новое знание, и она ощутила, как в ней пускает корни стремление. Отложила малиновку и стала выдирать траву, вонзила ногти в темную землю, запустила их глубже. Отбросила в сторону пригоршни почвы. В какой-то момент, трудясь, она ощутила нечто, ожидающее ее под землей. Подвижные молчания, туманные выдохи луны, восхитительные силуэты, не знакомые ее неопытному разуму, похожие на странные древние морские галеоны.

А потом – что-то ужасное. Грубый лай, извращенное вторжение в это спокойное торжество, изнасилование тишины.

Голос ее мужа.

Она снова была одинока и чувствовала на себе его жесткие руки.

То, что в конце концов привело Шона к ней, было не более чем инстинктом. Он запаниковал, когда проснулся и обнаружил, что жена пропала, он пронесся по дому, он кричал, как дурак, на переднем дворе, пока в соседних домах не начали зажигаться огни. Испугавшись, что они могут предложить помощь или вызвать за него полицию, Шон заскочил в машину и поехал. Он исколесил весь район в тщетных поисках, пока наконец ему не пришло в голову, что она могла пойти на кладбище. Что она могла, в каком-то приступе бреда, решить, что ее место там.

Эта мысль терзала его. Чувство вины за то, что он оставил ее умирать в ванне, угрожало сломать ему ребра. Оно было слишком большим, чтобы уместиться внутри.

Он перелез через кладбищенскую стену и звал ее, пока не нашел – маленькую белую фигурку среди моря могил и темной травы, скорчившуюся и испуганную, отчаянно роющуюся в земле. Ее лодыжка была сломана, ступня болталась под тошнотворным углом.

Шон поднял ее за плечи и обнял, изо всех сил прижал к себе.

– Ох, Кэти, ох, милая, – сказал он. – Все хорошо. Все хорошо. Я тебя нашел. Ты меня так напугала. С тобой все будет хорошо.

Из ее волос выбрался муравей и замер у нее на лбу. Еще один выполз из ноздри. Шон яростно смахнул их.

Она вернулась в подвал. Шон провел несколько дней, приводя его в какое-то подобие порядка, разбирая угрожавшие рухнуть горы на кучки поменьше и поустойчивее, создавая ей пространство для передвижения. Днем, пока она спала, он отнес вниз телевизор и тумбочку для него, лампу и маленькую коробку, куда сложил книги, которые она когда-то любила читать. Он оставил матрас на полу, но регулярно менял простыни. Когда он не работал, то проводил все время внизу, с ней, хотя спал теперь наверху, чтобы запирать ее на то время, когда она скорее всего могла попытаться уйти.