Пока мы шли по тропе, служившей некогда границей виноградника, я поведал ему о том, как покинул Мехико. Похоже, рассказ мой ничуть не удивил священника.

– Я уже наслышан о твоих приключениях, – промолвил он. – Ракель держит меня в курсе всех новостей, а в последнее время ты был у нее главной темой. Два дня назад она послала мне сообщение и предупредила, чтобы я ждал твоего появления.

Я развел руками в притворном негодовании:

– Ну как так можно, всем ведь известно, что я и сам не знаю, чего от себя ожидать в следующую минуту. Однако не бойтесь, падре, я вас не обременю. Я приехал, лишь чтобы повидать вас и Марину, и отбуду до рассвета – если, конечно, здесь снова не возникнет потребность в моем медицинском искусстве.

Падре рассмеялся:

– Посмотрим, посмотрим.

Он говорил на ходу, заложив руки за спину и опустив глаза.

– С тех пор, как ты вернулся из Испании, – нет, прошу прощения, amigo, с самого твоего рождения, – гачупинос обращались с тобой просто отвратительно. Между тем, унижая тех, кого считают ниже себя, они оскорбляют саму сеньору Справедливость. Конечно, нельзя поставить в вину гачупинос действия человека, который поначалу утверждал, будто является твоим родным дядюшкой, но все то, что обрушилось на тебя впоследствии, когда выяснилось, что ты вовсе не являешься чистокровным испанцем, было, на мой взгляд, откровенной и вопиющей несправедливостью. Ты находишься в том же положении, что и подавляющее большинство жителей колонии: ацтеки, метисы, мулаты, африканцы. Мало того, даже креолам вроде меня, пусть и на свой лад, приходится платить дань гачупинос.

Полнейшее безразличие к положению основной массы населения Новой Испании, должно быть, было написано у меня на лице. А вслух я сказал следующее:

– В отличие от вас, падре, я не верю, что человеческие существа изначально добры по своей природе. Я не верю в возможность принести свободу и справедливость людям, которым неизвестно даже значение слов «свобода», «равенство» и «братство». Между прочим, французы, которые подарили миру сей знаменитый лозунг, с этими же самыми словами на устах отправили на гильотину тысячи своих сограждан. И я собственными глазами видел, как все те же французы, поборники свободы, грабили и разоряли чужую землю. И я видел, как отважные испанские крестьяне – в действительности несчастные глупцы – проливали кровь ради возвращения на трон тирана, труса и предателя. Я не стану сражаться ни за какое дело, ибо вполне может выясниться: те, кто за ним стоит, на самом деле заслуживают не бескорыстной жертвы, а проклятия.

– Выходит, Хуан, ты не веришь ни во что?

– Нет, падре, я верю в Ракель, в Марину, в вас, в одного молодого испанского ученого по имени Карлос, который готов был умереть за меня. Я верю в Касио, партизана из Барселоны, и еще в одну шлюху из Кадиса, у которой больше отваги и патриотизма, чем у всех дворян Испании, вместе взятых. Просто я верю в людей, а не какие-то там дела, лозунги, флаги или королей. Верю в незыблемые принципы – любовь за любовь, правда за правду, смерть за смерть, око за око.

– Сын мой, следуя принципу «око за око», легко лишиться не только зрения, но и жизни.

– Падре, я обращаюсь с людьми так же, как они со мной. Лучший способ мне неизвестен, и в случае необходимости – если приходится сражаться – я наношу удар первым.

– Ты заявил, что не собираешься сражаться за общее дело. А скажи, готов ли ты с оружием в руках отстоять свое право на то, чтобы с тобой обращались как с равным?

– Падре, я настоящий мужчина. Я требую, чтобы ко мне относились с подобающим уважением, и убью каждого, кто посмеет унизить мое достоинство.

– Превосходно, сеньор. Мне нужны умелые бойцы. За что именно ты сражаешься, не так уж важно, гораздо более существенны само желание и готовность. Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.

Он отвел меня обратно на винодельню, отворил деревянную дверь, и я проследовал за ним внутрь. Там вовсю кипела работа. Пара дюжин мужчин и женщин (в основном ацтеки, хотя было среди них и несколько метисов) распиливали доски и строгали деревянные шесты. Древки? Или?..

– Вы делаете копья?

– Да, друг мой, копья для охоты на диких двуногих зверей.

Я последовал за падре в здание бывшей гончарной мастерской, где теперь тоже производилось оружие – дубинки, пращи, луки и стрелы. Я взял один лук и попробовал натянуть его: мне много раз случалось охотиться с оружием, изготовленным апачами, жившими в пустынях далеко к северу от Бахио. По правде говоря, луки апачей были гораздо лучше тех, которые делали работники падре.

Поскольку отец Идальго не сообщил мне, чего ради он собирал такой арсенал и зачем ему нужны бойцы, у меня на сей счет появились собственные догадки, но столь сумасбродные, что я решил пока оставить их при себе и подождать, пока хозяин сам не растолкует мне, что к чему. Однако падре предпочел сначала показать мне содержимое еще одного строения, бывшей шелкопрядильной мастерской.

¡Dios mío! Пушки!

Я просто не верил своим глазам. «Пушки» эти вовсе не были отлиты из бронзы или железа, но изготовлены из стволов деревьев самых твердых пород, в которых высверливали сердцевину. Чтобы сделать эти «орудия» попрочнее, работники падре, словно бондари, набили на них железные обручи.

Священник взял меня за руку.

– Пойдем, amigo, отведаешь с нами нектара. Я припас несколько бутылей вина, полученного с моих виноградников.

Марина ждала нас возле дома.

– Ага, вот и наш бастард воротился, – хмыкнула она, подбоченившись с вызывающим видом.

Мы поздоровались натянуто, чуть ли не враждебно, но по глазам женщины было видно, что на самом деле она мне рада.

– Да ты стала еще краше, чем когда я видел тебя в последний раз, хотя, кажется, дальше уже и некуда, – сказал я.

– А ты, как вижу, стал еще большим лжецом, чем мне запомнился.

– Марина, – вмешался падре, – где твои манеры? Хуан – наш гость.

– С такими гостями, падре, нужно хорошенько следить за столовым серебром.

Когда я проходил мимо, она взяла меня за руку и сжала ее, с трудом сдерживая слезы. Мы могли обмениваться колкостями, но в последнюю нашу встречу я защитил Марину от нападения двуногих зверей. Она этого не забыла. Я тоже.

Мы устроились за столом на кухне у падре. Он налил всем вина и поставил бутылку на середину стола.

– Предлагаю первый тост за аmericano, героя войны против французов.

– Никакой я не герой.

Не то чтобы мой протест был таким уж яростным, но мне хотелось, чтобы люди как-то определились насчет того, кто я такой. В Гуанахуато я был отребьем lépero. В Кадисе – выходцем из колоний. В Веракрусе – mejicano. В Мехико – пеоном. А здесь, в Долоресе, я, оказывается, americano.

Я заметил, что как падре, так и Марина за время моего отсутствия порядком изменились. Оба стали мрачнее, оптимизма у них определенно поубавилось.