— А почему сразу желудок не промыли? — прервал речь полковника генерал.

— Не давался, ваше превосходительство.

— Сами будете теперь в говне ковыряться!

— Позволю себе заметить, что теперь уже это действие бесполезно, — заметил внештатный ординатор. — У нас один больной съел свой скорбный лист. Мы этот момент зафиксировали, тотчас накормив его свеклой. Но, представьте, ничего, около свеклы выходящее, бумагу не содержало, потому как клетчатка полностью разлагается в кишках.

— Вы не умничайте тут! Вы зачем здесь?

— Для освидетельствования господ офицеров я решился вызвать специалистов по психическим расстройствам, — пояснил Секеринский.

— А, так вот откуда мне знакома фамилия Чечотт! — хлопнул себя по лбу ладонью Черевин и откложил бумаги в сторону. — Я вам скажу по секрету, доктор, ваш справочник с командами для наполеонов читал сам Государь, и очень смеялся. А когда бухарский эмир с сыном посещали Государя в Аничковом, наследник-цесаревич с Тюрей-джан строили равелины из подушек по вашим советам. Но об этом — молчок. И вот что, господин полковник: со всех участников и арестованных возьмите персонально подписку о неразглашении всего, что они тут видели и слышали, под страхом высылки в Сибирь. И пусть приведут мне сюда Борхвардта и Пургольда.

— У господина Борхвардта очень необычный случай психического расстройства, я бы даже сказал фобии, — предупредил доктор Чечотт. — Он совершенно не переносит всяких упоминаний о еде, становится беспокойным и пускает пену изо рта. А при виде пищи у него начинаются судороги и конвульсии.

И он прикрыл полотенцем блюдо с баранками. Спустя несколько минут молодой жандармский унтер-офицер привел Борхвардта, ободряюще поддталкивая корнета коленкой в зад.

— Чаю? — немедленно спросил у корнета Черевин. — Ой, и вправду! Доктор, властью, данной мне на сегодняшний день Государем, вверяю его вашему попечению. Можете не возвращать. Почему не привели Пургольда?

— Это невозможно, — сказал жандарм.

— Организм штаб-ротмистра находится в неустойчивом равновесии, — покачал головой ординатор.

— Вот-вот. Он с горшка встать не может.

— Что ж, мне не зазорно и самому спуститься ради такого случая, — сказал Черевин. — Пойдемте, полковник. Доктор, а у Пургольда каких-нибудь опасных для окружающих расстройств не имеется?

Расстройств не имелось, поэтому уже минуту спустя генерал с полковником Секеринским входили в кухмистерскую. За каждым столиком сидело по жандарму, охранявшему каждый своего арестованного. В углу за ширмой задом на табуретке с дыркой, поставленной в таз с водой, сидел багровый Пургольд, и ждал чуда.

— Сидите, сидите, поручик, не отрывайтесь от дела, — придержал Пургольда за плечо Черевин, заглянув за ширму. — Мы все с нетерпением ждем результатов ваших усилий. Скажите мне, что за устав вы сожрали?

— Я не знаю никаких уставов.

— А это что? — Генерал ткнул ему в нос треугольный клок бумаги, на котором сохранилось необорванным слово «Устав».

— Это стихи, — сказал Пургольд.

— Вы перекладываете в свободное от службы время устав на стихи? А какой, позвольте спросить? Кавалерийский или дисциплинарный?

— Это настоящие стихи!

— И как же они звучали дальше, после слова «устав»?

— Устав от ратных дел, ваше превосходительство, я шашку в ножны вдел.

— Гениальные стихи. И как же дальше, Пушкин вы наш?

— Дальше вдохновение пропало.

— Тогда что же вы их съели, позвольте вас спросить?

— Стихи могут быть или гениальные, или не быть вовсе! — пафосно воскликнул Пургольд, выпрямляясь и привставая с горшка словно в стременах.

— Ваше превосходительство, явился господин Вощинин из сыскной полиции, — доложил от дверей жандарм, дежуривший в подъезде.

— Просите его подняться наверх, — велел генерал Черевин и они с Секеринским, покинув кухмистерскую, вернулись в квартиру.

Сыскная полиция была представлена сегодня не только ее начальником Вощининым, вместе с ним прибыли еще трое чиновников во главе с Аполлоном Жеребцовым. Лукич помог им раздеться и кое-как пристроил их шубы поверх генеральских и полковничьих шинелей.

— Здравствуйте, господа, — растеряно сказал Вощинин, оглядывая собравшихся. — Мы намеревались произвести облаву в доме напротив, а тут такое…

— Кого же вы были намерены там поймать? — спросил Черевин.

— По мнению господина Путилина, сегодня во французском посольстве намечалась крупная кража, а в квартире капитана Черепа-Симановича украденное должны были временно спрятать.

— Ваш Путилин совсем спятил! — вдруг вскочила со своего места Сеньчукова, не обращая внимания на то, что одеяло сползло с ее плеч. — Он приезжал сегодня утром в наш клоповник с кучей накладных бакенбард, примерял их к Макарову — сыну кухарки нашей, — сверялся с портретом покойного Государя и все удивлялся: «Вылитый». И Настасье говорил, я слышала: «Но нет у твоего отпрыска шансов на престол, Настасья, совсем нет. Лучше и не пытайся — сгноят.»

— Я завтра навещу господина Путилина, — понимающе сказал доктор Чечотт, заботливо укутывая приставшу в одеяло.

— Как вы сказали, господин Вощинин? — переспросил полковник Секеринский. — В квартире у Черепа-Симановича? Соколов, дайте сюда расписку господина Чайковского на 200 руб. задатку, и ту партитуру, что мы нашли у Черепа-Симановича на квартире.

Он развернул на столе перед начальником сыскной полиции скатанные в трубку ноты, на первом листе которых было написано: “La marche de les bougres”.

— Вот и все, что было подозрительного на той квартире. Партитура хранилась в тайнике, в бочонке с крупой. Может быть, вы знаете, что это еще за марш такой тайный?

— Дело в том, что квартира эта нам известна давно, она служит притоном содомитов. По распоряжению господина директора Департамента мы следили за ней и даже составили для командующего гвардией список лиц военного звания, посещавших ее. Сами содомиты себя называют в том числе и буграми, так что, видимо, композитору Чайковскому был заказан для какой-нибудь оргии марш.

— Ну-ка, сыграйте кто-нибудь, — буркнул Черевин. — Может там что-нибудь крамольное. Что, никто не может? Пригласите кого-нибудь из арестованых. Раз стихи пишут, так и на пианино сыграть смогут?

— Дозвольте мне-с, ваше превосходительство, — кашлянул от дверей в кулак молодой жандармский унтер, продолжавший охранять Борхвардта.

— Кто таков?

— Отдельного жандармского дивизиона унтер-офицер Ноготушкин. До срочной службы обучался я по этой части, покуда учитель со мною с ума не сошел.

— Играй, — Черевин сунул Ноготушкину ноты.

Тот, конфузясь и царапая паркет шпорами, подошел к пианино, снял перчатки, открыл крышку и неловко примостил ноты на пюпитре.