— Одначе, пианино тут расстроено, — сказал он, потыкав пальцем в зебру клавиш.

— Играй! Хозяин, дайте ему водки.

Когда взмокший от усердия жандарм закончил, раздались жидкие аплодисменты.

— Но помилуйте, господа, — сказал Жеребцов. — Это никакой не «Марш бугров». Это, господа, Гуно. «Марш солдат» из «Фауста».

— Пошлите эти ноты господину Пургольду для подтирки, — сердито сказал Черевин. — И узнайте заодно, как у него дела. Кстати, а не могут ли в действительности эти ноты быть шифром? Когда я начальствовал над Третьим отделением, Шмидт рассказывал мне, что они арестовывали ноты, поступавшие из-за границы, будто бы в них было зашифровано что-то недозволенное.

Ответить ему не успели, потому что в комнату шагнул полицейский подполковник и гаркнул привычно:

— Что здесь за собрание?! У вас дозволение есть? Это вы сожгли конку?

Наступила гробовая тишина.

— Кто это? — растерянно спросил Черевин.

— Пристав IV участка Литейной части подполковник Волков, — пояснил Вощинин. — По моей просьбе прибыл с городовыми для облавы.

— Господин пристав! — сказал подполковнику Лукич. — Я понял, кто Сережку Мухоморова на тройках тогда похитил! Скотоводы!

— Как-с? — вытаращил глаза пристав.

— Содомиты, — поправил Вощинин, испуганно глядя на побагровевшего генерала Черевина. — Ступайте, пристав, вы больше не нужны.

— Выкиньте это чучело взашей! — заорал Черевин. — У него на участке чуть не с артиллерией дом брали, а он только сейчас явился собрания запрещать.

Ноготушкин послушно взял пристава за шиворот.

— Я буду жаловаться Директору департамента! — вывернулся из рук жандарма подполковник.

— Нету у тебя больше директора! — Черевин показал приставу кукиш.

— Как это нет!?

— На мыло смылился, на нет сошел твой директор! Вон!

— Да что же это за страна, где так поступают с людьми! — кричал пристав, пока его волокли к дверям, чтобы спустить с лестницы.

— Во-во, — сказал Черевин. — Я то же самое слышал три часа назад. Собрался уже с Государем уезжать, смотрю, стоит у окна в сторонке Дурново, сопли утирает и бормочет: «9 лет я заведовал тайной полицией, поручались мне государственные тайны, и вдруг такой растакуэр, бразильский секретаришка, жалуется на меня, и у меня не требуют объяснения и увольняют! Какая-то девка меня предала, и человека не спросят! Что это за странная страна, где так поступают с людьми — в 24 часа!..»

— Это я-то девка?! — взвизгнула Сеньчукова, но фон Ольденрогге с Чечотом не дали ей встать, придавив за плечи.

— Думаю, господин Дурново не первый, кто на пустяке погорел, — сказал Секеринский. — А мы из-за него весь Петербург на уши поставили, чуть до войны с Баварией не дошло.

— Это завсегда так, ваше превосходительство, — сказал Ноготушкин, кое-как прилаживая полуоторваннй приставом рукав. — За сурьезными вещами стоят обычно несурьезные обстоятельства. Был я летом 1889 года в Якутске во время известных событий, арестантов доставлял. Полковник Сукачев тогда расстрелял политических якобы за адрес к 100-летию Французской революции. А произошло все из-за спектакля.

— Это как же? — удивился Черевин. — Первый раз слышу, чтоб из-за спектакля.

— Поставили те самые политические к столетию Французской революции пьесу «Красная Шапочка». Волк в ней был королем, а Красная Шапочка и охотники — санкюлоты. Бабушка же оказалась Свободой. Ну и страшная же эта Свобода была, я вам скажу, с голыми сиськами. А это в нашем климате не рекомендуется природой. Красная Шапочка ходила в пьесе с французским флагом и махала им по делу и без дела.

— А флаг-то они где взяли? — спросил Секеринский.

— А они где-то русский раздобыли да на полосы распороли. Из них и сшили. А что осталось — Янкель Цедербаум на портянки пустил. Этот Цедербаум волка, то есть значит, короля играл. Он Красную Шапочку останавливал в лесу за стульями и спрашивал: «Куда это вы направляетесь, товарищ?» А та отвечала: «Бурбонский волк тебе товарищ». У него даже корона была, только вот он больше на осла похож, так как уши не стояли. В чем, собственно, и был полицмейстером Сукачевым усмотрен неудобосказуемый подтекст.

— Вот ведь олухи Царя Небесного! — всплеснул руками Черевин. — Им осла в короне показывают, а они подтексты усматривают!

— Так и вышло, что Сукачев эту пьесу политическим сперва разрешил, а потом смутился сиськами Свободы. Пришлось их расстрелять.

— Вы мне, Ноготушкин, напомнили одну вещь. Госпожа Сеньчукова, расскажите, наконец, что вы сделали с Фаберовским в доме вашего деверя?

— Я ничего не знаю про Фаберовского, — всхлипнула приставша. — Мы были с бразильским послом в соседней комнате…

— Это какого Фаберовского? — спросил Вощинин. — Который с Владимировым на Мещанской проживали?

— Погодите, Вощинин, — сказал Черевин. — Сперва давайте объездим. Я знаю, что Фаберовский ехал на встречу с вами, сударыня, полагая, что это ловушка, и его попытаются убить. Что, как мы первоначально и думали, произошло. Теперь вы утверждаете, что с вами, кроме Фаберовского, находился в квартире бразилец.

— Там не было никакой ловушки. Я пригласила Фаберовского на свидание, потому что он нравился мне…

— А почему тогда бразилец оказался там? Ваш любовник Дурново был уверен, что вы изменяете ему с д’Абреу! Вы что, пригласили к себе двух любовников одновременно? Имея еще в содержателях директора Департамента полиции, и в Полюстрове законного мужа? Да вы, сударыня, положительно, нимфоманка!

— Я думала, что я успею выпроводить Фаберовского. Деверь очень хотел, — Сеньчукова оглянулась на капитана, безучастно сидевшего в углу у буфета, — чтобы я сблизилась с бразильцем, ему за это денег обещали. А мне Фаберовского больше некуда было пригласить, вот я и решилась. Он же напился, и мне пришлось положить его спать в соседней комнате. Там на него и напал кто-то. Профессор Фаберовский вылез из спальни внезапно, весь окровавленный и с мечом в руках.

— Вот откуда, оказывается, они приехали на Мещанскую, — пробормотал про себя Вощинин.

— Уж не родственник ли этот Фаберовский того полковника Фаберовского, что в мою бытность Варшавским жандармским дивизионом командовал? — спросил у генерала Секеринский. — Крутого нрава был старик. Отказался от сына, когда тот обрюхатил какую-то девицу, а сам ударился в бега. Когда внук родился, взял к себе на воспитание. Сын его потом в Лондоне подвизался, русские казначейские билеты подделывал, а про внука я слышал, что в Третьем отделении иностранным корреспондентом якобы состоял.

— Родственник, родственник, — кивнул Черевин. — Тот самый внук и есть. Или был. А что за дом на Дмитровском, сударыня, куда вы заезжали?

— Петр Иванович снимал для меня. При Грессере там даже городовой стоял. А на Водосвятие Петр Иванович приехал ко мне в бешенстве, явил мне нашу переписку с бразильским послом, а потом послал за мужем и велел ему отобрать паспорт и посадить в Полюстрово под замок. И мой осел все это исполнил! Да еще шутить вздумал, сватовство свое припомнил: «Девица Фрума Минус, извольте следовать за мною в часть».