— Я тебя победил.

Щемящее, сладкое чувство.

Но все испортил задумчивый взгляд отца, каким он окинул меня, заметив, как я напыжился; я с испугом подумал, что отца победить невозможно. Потому что нет поля. Или есть поле, но нет игры. Или есть игра, но в ней не забивают голов. А если и забивают, то нет судьи, который бы их засчитал. А если и есть судья — то это он сам.

Словом, вся эта ерунда насчет соперничества с отцом никогда не лезла мне в голову, лишь в тот день, когда прозвучала отцовская фраза и когда, между прочим, на ногах у меня впервые в жизни были бутсы с шипами — какое-то музейное старье, подаренное мне Ламби Фишером, в свое время игравшим вместе с отцом; не бутсы даже, а, можно сказать, ботинки, высокие и тяжелые; их прежний владелец входил, кажется, в руководство «Фради», во всяком случае, считался в футбольном мире фигурой и обещал как-нибудь взглянуть на меня, оценить, на что я гожусь, а ведь я уже превзошел отца, и, стало быть, жизнь моя на подъеме, ведь если в одиннадцать лет я достиг определенного уровня, уровня моего отца, по поводу которого мы, разумеется, не испытываем иллюзий, то это уже кое-что; я хотел навсегда запомнить этот момент: грязную, пыльную улицу, нетерпеливое лицо сестренки, стоявшей в воротах, и незнакомое ощущение тяжести от бутс дядюшки Ламби.

Играя в футбол, мы могли позволять себе что угодно. На поле командовали мы, и отец безропотно подчинялся столь непривычному порядку вещей.

— Скажите, Папочка, а что полагалось тому, кто не пасовал мяч его сиятельству быстроногому правому крайнему? Феодальная секира безжалостного палача?

Мы набивали мяч, перебрасывали его друг другу — это был наш файф-о-клок, — а он с удовольствием наблюдал за маленькими «графьями». Я не помню, чтобы он любовался нами в другие минуты. Только когда мы играли в мяч. И мы никогда не были так близки с ним, как в эти мгновения у нашего дома, между двумя «тетушками Голиат». Легкость, преисполненная любви, и стихийная радость связывала нас всех, хотя, в конечном счете, мы ждали, когда он оставит нас и вернется за пишущую машинку. Правда, ждали без нетерпения. Ждали естественно. Родители никогда не рассказывали нам о том сказочно-прекрасном мире, который у нас стащили тетушка Голиат и Ко, поэтому мы и не мечтали о нем. Молчали они об этом не из-за опасений (понравится, мол, еще!), не из-за безответственности, напротив, традиция эта (семейная), наверное, казалась им такой прочной, что не стоило на нее тратить слова. Зачем ухаживать, к примеру сказать, за дубом с тем же тщанием, какого требует какой-нибудь хилый кустик. От спокойного небрежения можно в любой момент перейти к спокойной заботе, суть остается в слове «спокойный»; хочешь говори, хочешь молчи, от этого все равно ничего не изменится. Хотя между «неговорением» отца и матери ощущалась разница — если отец молчал, то матушка наша умалчивала.

Единственной из всей семьи, кто вспоминал иногда о минувшем блеске, была мамочкина сестра Боди, носившая на шее бархатную ленточку а la Винтерхальтер (мы никогда не называли ее тетей Боди, а только Бодицей, Бобикой), но ее высказывания были всегда весьма нестандартными; поскольку дед мой по материнской линии служил у деда по отцовской линии в должности управляющего, то все намеки (никогда не складывавшиеся в целостную историю) обычно сводились к смелости и достоинству дедушки Апика, с которыми он противостоял дедушке «графу Морицу», но понять что-либо в хитросплетении их отношений нам было нелегко.

Зато когда мы играли у дома в футбол, то в этом вечернем общении с отцом нам очень хотелось выяснить два вопроса: о праве меча, то есть о праве помещика казнить и миловать, ну и главным образом — а как обстояло с правом первой ночи, с jus primae noctis. («Что-что, это вы выучили! А о семи смертных грехах и битве при Лепанто, поди, не слыхали!», «А битва при Нандорфехерваре!», «Глупцы!») Вообще-то, с отменой этого права народная демократия явно поторопилась. Отец усмехался, и потому нам казалось, что если права эти и отменили, то все же не полностью. Неужто и правда может случиться, что голова училки Варади будет отделена от тела? Все село от мала до велика мы заставили бы присутствовать при казни! Или, может, достаточно просто плетей? Прежде всего нам нужны были зрители, все село. Или школа уж на худой конец! Седьмой класс — уж во всяком случае! А там посмотрим, право меча или ночи… Не все ли равно.

Историческая констелляция сложилась так, что родители тех парней, вместе с которыми играл наш отец, служили у нас в поместье, то есть всецело от нас зависели. И ситуации получались весьма забавные! Потому что, естественно, правый (быстроногий, как было сказано) крайний был на ты с левым полузащитником (как тогда говорили, хавбеком), сыном глухого портного Кнаппа (который в 1949 году сшил моей тетушке Карле извозчицкие портки из вельвета — «материален еще довоенный, контесса, не от коммуняк, слава Богу»; моя тетушка, дабы как-то помочь родителям, занималась развозкой дров и угля, и, поскольку ей было лишь двадцать лет, все уверены были, что ей не справиться, но она все же справилась, и старый словак, дуайен этих самых возчиков, удовлетворенно взглянув на портки, заявил: ну вот, наконец-то оделись как полагается, а то все форсили, матросские блузы и прочее; но власти решили по-своему, и когда танти Карлу, как положено, отправили в ссылку, то обвинили ее среди прочего в том, что, одеваясь таким вот образом, она пыталась вызвать в народе сочувствие и «коварным образом замаскировать свое графское происхождение»). Короче, друг друга они называли по имени: Мати, Додо. А зимой, во время охоты на зайцев, тот самый хавбек, здесь и теперь — загонщик, сорвав с головы шапку, почтительно приветствовал сурового старшего егеря г-на Келемена (для других — просто Пишту), который и нанимал, а точнее сказать, приглашал загонщиков, после чего, посмеиваясь, хлопал по плечу того моего отца, перед которым в это же самое время с еще большим почтением снимал шапку упомянутый старший егерь. Шапки были весьма подвижны (за исключением головного убора отца).

Словом, я лучше. Мне захотелось еще раз услышать слова отца. И отец легко повторил:

— Ты лучше.

А немного спустя произнес красивую, навсегда впечатавшуюся мне в память фразу, за небрежным остроумием которой скрывалось… да много чего скрывалось.

— Достаточно долго я был сыном своего отца, — сказал он, — теперь же все больше и больше становлюсь отцом своих сыновей.

— А я? А я? — лицемерно заверещала сестренка.

— Твоим тоже, конечно, — кивнул отец и, с коварной внезапностью пнув по мячу, отправил его в ворота.

Удар был сделан носком ботинка. Оценивать его с точки зрения техники я не буду.

91

Чтобы не ударить в грязь лицом, к торжественному ужину по случаю то ли получения моим отцом аттестата зрелости, то ли его дня рождения дед велел подать из погреба «Шато Марго» 1787 года. Вина дедушка держал отменные, коллекция была небольшой, но подобранной тщательно и со знанием дела.

(Когда в Чаквар входили русские — а входили они не один раз, линия фронта, к ужасу населения, перемещалась в этом районе в течение двух месяцев, — первым распоряжением дедушки был приказ спустить из бочек вино. В селе констатировали, что наследный владелец сошел с ума. Но дедушка знал, что такое война, и знал, что такое пьяный солдат. Сельчане знали не меньше графа, но все же считали, что просто так взять да и вылить вино на землю — дело ненормальное. Что правда, но ведь и война дело ненормальное. Или кто его знает. Правда также, что роскошную коллекцию бутылочных вин дедушка тронуть не решился.