— Или уцелеют, или их выпьют Иваны. На здоровье! Бордо им не повредит, — пробормотал он с прозрачным великодушием. Но его не выпили. Обнаружили слишком поздно. Немцы шли в контратаку, времени не было, но на то, чтобы расстрелять коллекцию из автоматов, все же хватило.

— Asien[102], — сквозь зубы прошипел барин.

После войны он потерял многое, все, что имел, громадное состояние, один из его сыновей пропал без вести, но ничто не причиняло ему столько боли, ничто так не возмущало, как потеря нескольких драгоценных бутылок. (Был среди них и коньяк.) Потому что не мог он найти этому объяснения. Хотя если бы поискал немного, то, несомненно, нашел бы.

Вино, поданное к столу, было столь старым и настоявшимся, что превратилось в желе, поэтому его выложили на блюдца и ели ножом и вилкой. Есть вино ножом и вилкой? Безумие! Специалисты по винам утверждают, что это невозможно. Но поздно, я уже не могу отказаться от этой картины: немцы оккупируют Чехословакию и проч., начинается мировая et cetera, а тем временем в ночной венгерской глуши, в ярко освещенном замке, мой отец, с дамастовой, украшенной белым, шитым фамильным гербом салфеткой за воротом, с помощью ножа и вилки вкушает вино: смакует и поглощает время. Они даже несколько захмелели.

92

После сдачи экзаменов на аттестат зрелости он получил от отца подарок: морскую экскурсию по Норвегии. Пора юноше повидать мир. В качестве «дядьки», в знак племенной солидарности, с ним отправился несколько старший, чем он, кузен Пали, родственник из другой ветви. О том пароходе мы слышали множество сказочных, даже абсурдных вещей; многопалубный! с бассейном и теннисным кортом! Особенно нас раздражало последнее. Как будто мы пароходов не видели! Теннисный корт казался нам беспардонным враньем, выходившим за рамки обычного преувеличения или бахвальства, и мы только отмахивались, как будто рассказывал не отец, а наш одноклассник. Или кто-нибудь из 7/b. (Позднее мы увидели на картинке «Титаник». — Так и быть! Может, это и правда.) Они плавали по Скагерраку и Каттегату. Совершили лодочную прогулку на какой-то прибрежный остров; скалы, пикник, плетеные корзины с креветками, белое вино, свежий хлеб. На одном из утесов загорала совершенно голая женщина. Все сделали вид, будто ничего не заметили. Но отец мой заметил. Женщину, обнаженную целиком, он видел впервые в жизни. Шлюпка шла, то взбираясь на гребень крутой волны, то падая вниз. Отца охватил трепет.

— Я боюсь, — громко проговорил он. Норвежские моряки продолжали грести. — Господа, мне страшно, — констатировал он, словно сделал открытие. — Mine herrer, jeg er redd[103]. — Языки давались ему легко. Он вдруг ощутил бесконечную мощь стихии, почувствовал, что жизнь его зависит только от благосклонности моря, с которым он был незнаком. Классическая встреча с Богом, вид сзади. А кроме того, он понял, что совершенно неважно, где ты находишься, в утлом челне или на океанском лайнере с теннисным кортом. Вот такие две вещи открыл для себя мой отец в норвежском круизе: страх, наготу и Бога.

Кстати, женщина была вовсе не молодой.

93

— Я был жутким провинциалом.

Как многого он не знал, выяснилось после поступления в университет. Но и знал немало. С безграничным и загадочным миром познания он впервые столкнулся в замке Майка, где была богатая, размещавшаяся в двух залах библиотека. Сперва он набросился на романы Жюля Верна. Он проглатывал их один за другим, даже не подозревая, что почти все эти фантасмагории станут через полвека реальностью. Затем его захватили детективные романы Эмиля Габорио. Но книга, которая оказалась самой волнующей, странной, причудливой, была «Корабль-призрак» капитана Марриета. (Закладками он никогда не пользовался. «Человек должен знать, где находится».)

Однако позднее, на галерее, где на полках выстроились великие классики XVIII столетия, он обнаружил нечто, что привлекло его внушительным форматом и достойным убранством томов: французскую «Энциклопедию». Нюх его не подвел, и первая же статья, на которой он открыл энциклопедию, была статья «Dieu»[104], написанная Вольтером. Хотел ли он в самом деле что-то узнать о Боге, или книга раскрылась сама собой, ибо раньше в семье Эстерхази ее открывали на этом месте довольно часто, кто знает? (Мне это неизвестно.)

Однако весьма сомнительно, что в нашей семье узнали о том, кто есть Бог, именно от Вольтера… Это уж слишком.

94

Итак, мой отец с моей матерью прогуливались по сомлевшему от жары перелеску (предгорья Вертеша), и ни один из них не думал о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, достанется моему отцу. Отец — потому, что когда человеку принадлежит все, то думать обо всем этом ему не с руки, да к тому же и незачем; а мать об этом не думала, потому что подумала еще накануне вечером, когда из замка неожиданно прибыл Менюш.

Менюш Тот, или Менюш-младший, бывший слугой отца с тех пор, как он стал совершеннолетним, нагрянул с вопросом, не угодно ли будет барышне Лили прогуляться с баричем Матяшем. Вот об этом она и задумалась, попросив Менюша подождать, пока она взглянет на расписание уроков, — о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, принадлежит молодому отпрыску графской семьи, а также о том, нужно ли ей, ее глазам, это «все вокруг».

— Ладно, Менюш, скажите, что я приду. — Парень не шелохнулся. Моя мать вопросительно наклонила головку, и слуга, чувствуя, что кровь бросилась ему в лицо, кинулся наутек, как заяц или другое какое не шибко смелое существо.

Наша мать была на четыре года старше отца, что долгое время от нас скрывали, конкретней, скрывала Мамочка, и правильно делала, потому что когда мы про это узнали, то крайне изумились и осудили ее за столь неожиданное постарение, которое, ко всему, она устроила у нас за спиной. Супруги должны быть одного возраста, полагали мы, это естественно, а все прочее — извращение. Что дедушка наш на пятнадцать лет старше бабушки — в это мы не вдавались, лишь фарисейски пожимали плечами. Но чтоб женщина была старше мужа, такого не может быть. Вот в это «не может быть» мы и въехали, когда тайна в конце концов вышла наружу. Может, она просто родилась раньше, а не старше его, выдвинул версию младший братишка; это было еще до того, как мы начали изучать математику.

В тот год, когда отец получил аттестат зрелости, Мамочка окончила педагогическое училище. Папочка, по словам Бодицы — она тоже иногда называла его Папочкой, что независимо от смысла звучало мило, — постоянно торчал у них, в доме управляющего, и скорее даже не из-за Мамочки, а из-за царившей в доме душевной атмосферы, что мне следовало понимать (я и понимал) таким образом, что наверху, то бишь в замке, жизнь была холодная и бесчувственная, не то что у них. В доме управляющего частенько устраивали танцы, потому что дед Апик выписал из Дьёра проигрыватель. Граммофон — говорила Бодица; все иностранные слова она, как и Мамочка, произносила по-особенному: та-а-кси, атэлье.