Барон и Пьер переглянулись.

— А вы как думали? Это жизнь.

Мадлен обвела обоих мужчин ласковым взглядом, вкрадчиво рассмеялась.

— Ну, ну. Мне не привыкать. И все же мое чутье подсказывает мне, что это не все, что я буду делать на новом поприще.

— Верно. Вы умница. Конечно, нам нужны конкретные люди. Определенные. Примеченные нами. Вот, скажем…

— Генерал Хлыбов. Знаток всех диспозиций. Хранитель крупных военных тайн Рус. Прикидывается беспомощным. Работает звонарем в соборе Нострадам. Что говорить — человек из Рус, великолепный звонарь. Лучший в Эроп. Когда он бьет в колокола по большим праздникам, весь Пари сбивается в кучу перед собором — его послушать. Как заезжего музыканта. По нашим сведениям, он посещает ночные притоны Пари, лучшие рестораны, казино, клубы. Снимает робу звонаря, переодевается во все цивильное. Там, в ночных фривольных закутках, он назначает свидания деловым людям Эроп, политикам, военным. В основном военным. Речь снова идет о Рус. Эта земля сильно раздражает и беспокоит всех. Ее хотят достойно прибрать к рукам. Ваш любезный Князь, кажется, знаком с Хлыбовым.

Щеки Мадлен стали цвета нимфеи.

— Знакомства Князя — его личное дело.

— Понимаем, — кивнул барон. — Однако бытие Рус в мире — не его личное дело. Эта земля опасна. И одновременно прекрасна и соблазнительна. Как вы. Наша задача — не упустить ее. Разухабистая анархия в Рус так же страшна, как если бы все человечество сидело на пороховой бочке. И китайскую стену возвести вокруг нее очень даже просто. А последствия изоляции и попадания Рус в руки деспотов из ее же недр — непредсказуемы. Я хочу, Мадлен, чтобы вы отдали себе отчет в том, в сколь важном деле вы вынуждены будете участвовать. По рукам?

Барон подмигнул ей и прошептал:

— Еще одно манто. Из китайской земляной выдры.

Мадлен передернуло. Она демонстративно повернулась к барону спиной. Обдала Пьера холодом улыбки.

— Идемте. Время полночное. Мы опоздаем к началу варьете.

Они не сказали ей одного.

Да и не должны были говорить.

В мире всеобщей, друг за другом, слежки они, приказывая ей следить за нужными людьми, сами назначали людей следить за ней: не сделает ли она неверного шага, хоть полшажка в сторону от задуманного; не обманет ли, не надует ли их; не наломает ли отчаянных дров по наивной глупости; не перехитрит ли их так безупречно, что потом и концы в воду, и никогда не отыщешь. Обещанный бароном охранник, что грезился Мадлен даже близ любовного ложа, воистину существовал. Он реял над ней всегда. Его глаза горели во тьме. Он взглядывал исподлобья на нее, грациозно движущуюся среди толпы, во всех залах, во всех безумствующих дансингах, во всех Веселых Домах. Она кожей чувствовала взгляд. Оборачивалась. Вздрагивала. Расширяла глаза. Быстрее молнии резала воздух в па модного танца. Искала. Не находила. Соглядатай был неуловим.

И она ощущала его рядом; и щеки ее вспыхивали от стыда; и гордость шла на нее великой волной, затопляла ее: пусть следит! Пусть глядит. Владимир говорил про священное озеро Байкал, синий Божий Глаз. Оно прозрачно до дна. Ты тоже прозрачна. А зимою льды, тебя сковывающие, крепки, как броня. Имеющий зренье да видит. Имеющий пулю да выстрелит.

— Пьер, расскажите о себе.

Они входили в узкую дверь ночного клуба «Сен-Лоран», гремевшего в Пари вовсю. В «Сен-Лоран» собирались магнаты и бизнесмены, но большей частью — крупные военные, рассекреченные и тайные шпионы, международные авантюристы. Они приводили с собой ослепительных длинноногих девочек, одетых исключительно в черное — наиболее модный цвет в Пари тех лет в среде малых дам полусвета и знаменитых путан. Девочки, укутанные в черные сетки, черные вуали и черные торчащие иглами дикобраза меха, вызывающе вертели голыми ногами в ажурных черных чулках, качали черными страусиными перьями на шляпах. Появление Мадлен в светло-голубом, небесном платье, противоречащем моде, произвело фурор. Девочки шушукались за ее спиной. Мужчины протягивали к ней руки сквозь табачный дым. Она поворачивала голову. Любопытно. Кто из них тот загадочный генерал Хлыбов. И чего он им сдался, барону и компании. Все люди Рус, кто был на родине когда-то властителен и силен, в Пари давно уже медленно и верно опустились на самое дно жизни. Звонарская служба генерала — это еще надежный кусок хлеба. Да и звоня в колокола, плача, он все же приближается высохшим сердцем к Рус, к ее росному летнему утру в полях, к ее кучевым облакам в небесной выси.

— Что языком трепать?.. Я на жизнь смотрю просто. Она для меня — материал.

— Батист?.. Креп-жоржет?..

— Я режиссер. Я занимаюсь синема. Вы удивлены? Барон?.. — Он прижал палец к губам, следя, как барон, чуть поотставший от них, наклоняется к уху почти обнаженной гризетки и обольщает ее, щекоча ей шею усами и бородой. — Он не понимает ни черта в синематографе. Я могу снимать уникальные вещи. Например, как растет цветок.

— Или как муж и жена занимаются любовью. Вы не думаете, что, подсмотрев Божью тайну, человек утрачивает ее Божественность? Не думаете, что Бог когда-то нас жестоко накажет за то, что мы и Его, и самих себя так нагло, так догола, дотла раздели?!..

— Сердитая Мадлен. Ну, улыбнитесь. Расслабьтесь. Если я увижу генерала, я вам покажу. Глядите, что творится!..

— Я такого нагляделась уже.

Тем не менее мороз пошел у Мадлен по коже. Они, вместе с другим разодетым, декольтированным, в крахмальных манишках и самоцветных перстнях народом сидели внизу, перед просцениумом. На сцену выбежала негритянка, такая черная, что тон ее коричнево-лиловой кожи переходил в густую синеву. Негрская женщина была совсем голая. На ней не было ничего. Ни украшения. Ни золотой цепочки на поясе. Ни клочка простынки на бедрах. Она изгибалась и извивалась подобно анаконде в джунглях, пытающейся обнять необъятный ствол баобаба. Мадлен неотрывно глядела на ее черный живот.

Негритянка плясала танец живота. Безумие началось. Она раскачивалась, будто маятник, туда и сюда, поворачивалась к публике голым задом, где лиловая кожа просвечивала с исподу розовым, опять прыгала вперед вибрирующим животом. Живот, похожий на лицо. Это лицо. У женщины живот — второе лицо. Лик, звериный, черный и страшный. Втягивающий. Воронка. Жерло. Кратер безумия. В нем тонут навсегда мужчины. Чернокожая женщина гладила, ласкала свой живот. Водила по нему рукой кругами. Так Млечный Путь закручивается спиралью по черному небу. Она надавливала пальцем себе на черный пупок, как на кнопку звонка, и мужчины, затаив дыхание, следили, как, сталкиваемый мелкой дрожью танцующего живота, палец опускается все ниже, ниже, вот уже касается курчавой черной волосяной пирамиды, повернутой основанием вверх, вот забирается внутрь тайны, в глубину святая святых. Мы уничтожили тайну. Мы, люди, забыли, что любовь — это тайна и обряд; это священный ритуал; это заклинание; это действо. Мы распяли тайну на фонарном площадном кресте. Чего же мы хотим?! Чтобы мы продолжали любить друг друга так, как завещал нам когда-то Тот, Кого мы так и не поняли за две тысячи лет?!