Он сидел в кресле-качалке и курил, откидывая руку на черную, выточенную из древесины индийского железного дерева, ручку кресла, похожую на свернувшуюся в кольцо змею.

— Поверьте, что я не только хочу выкачать из вас соки. Я не зверь. Я не использую вас напропалую. Ваша работа измеряется всем этим, да, — он повел вокруг себя рукой с дымящей сигарой. — И все это стоит вашей работы.

— Я понимаю.

— И я понимаю, что ваша жизнь — это ваша жизнь. Я знаю свое место в вашей жизни, Мадлен. И все же мне кажется…

Он помедлил. Ссыпал пепел в пепельницу в виде опрокинутой на спинку черепахи, стоящую на столике красного дерева близ его колен.

Мадлен подошла к секретеру, отомкнула его, вынула из бара два бокала, бутылку старого бордоского. Откупорила бутыль; разлила вино в высокие узкие бокалы.

— Выпьем, барон? — Улыбнулась и поднесла бокал с темно-красной кровью ко рту.

Барон ответно приподнял бокал, зеркально, мертво отразил искреннюю и спокойную улыбку Мадлен:

— A votre sante!.. — Отпил вино, поставил бокал на красный гладкий столик, будто лодку — на красный закатный лед озера. — Не кажется ли вам, милая девушка, что настало время снять запрет, вами наложенный на разговоры о вас? Вы запретили мне интересоваться вами. Но я живой человек. И я хочу знать о вас.

— Кто много знает, скоро состарится.

— Не шутите зло. Я с вами говорю искренне.

Ах ты, хитрая бестия. Ни грана искренности нет в твоей улыбке, блестящей вставными зубами, сделанными у знаменитых дантистов Пари. Блести зубом, блести. Все равно я тебя перехитрю.

— Что вы хотите знать обо мне? Все?

— Я не исповедник. И не следователь.

— Но хотите быть и тем, и другим.

— Не передергивайте, Мадлен, прошу вас. Это некрасиво. Учитесь такту. Поведению в обществе. Вы как были грубиянкой, так и остались. — Он отпил еще вина, развалился в кресле, искусно имитируя отдохновение и интимность. — Сегодня меня беспокоит только ваша внезапная поездка в Венециа, которую я вам так с ходу, глупо разрешил. И даже авто подарил. О, бедный Жорж. — Мадлен вздернула голову, услышав имя погибшего шофера. — Поговорим о Венециа, Мадлен. Настало время. Вы думаете, я не в курсе, какого черта вы мотались туда?

Это ловушка, Мадлен. Спокойней.

Она изобразила одну из самых обвораживающих своих улыбок и потянулась к бокалу.

— Вам не понравилось, что я веселилась в Венециа на карнавале?

— Вы не могли дождаться карнавала здесь, в Пари? Мадлен, не морочьте мне голову. Я стреляный воробей. И на мякине меня не проведешь. Мадлен. — Черкасофф бросил окурок в пепельницу. Его темные, острые, как два заточенных камня, глаза впились в Мадлен. — Не увиливайте. Женщины это умеют, я знаю. И ни у кого так великолепно не получается, как у вас. Отвечайте: с кем вы виделись в Венециа? Учтите, я знаю это. Я хочу, чтобы вы сами сказали мне об этом.

— Это… — она, продолжая улыбаться, чарующе, неловко, как девочка, смутилась, — ну, степень доверия… тоже входит в мою оплату?..

— Всенепременнейше. И рекомендую не забывать об этом.

— А если я не отвечу?.. Оставайтесь при своем знании. Меня-то это не волнует.

Так, барон, ты зарулил не туда. Здесь идет большая волна. Ложись на другой галс.

— Мадлен, — голос Черкасоффа упал до шепота. Бордоское бросилось ему в голову. Щеки его зарумянились, он рывком поднялся с кресла и приблизился к стоящей у столика Мадлен, допивающей вино из бокала, закинув голову так, что золото кудрей щекотало ей голые, в низком вырезе платья, лопатки. — Вы не допускали никогда, что вы можете меня волновать?..

— Да, вы сильно волнуетесь, как бы я не объела вас.

— Я не об этом. — Он нежно взял ее руку. — Волновать… как женщина?.. как белокурая Лилит… праматерь Ева… как глупая маленькая девочка, попавшая в переплет… как человек… с душой, с сердцем, с тайной, со страданием…

— А вот это запрещенный прием.

Она вырвала руку. Глаза ее сверкнули. Ева, Лилит. Придумал бы что-нибудь получше. Попроще. Кто они такие, эти Ева и Лилит?.. Шлюхи с Сент-Оноре, что ли?.. Так она им фору даст. Сто очков вперед. Нашел с кем сравнивать. Тупица. Безмозглый увалень. Богач несчастный. Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное.

Барон бесцеремонно обнял ее за плечи, за спину. Голая плоская лопатка брезгливо дрогнула. Похоже, у этой женщины, величественной, как царица или княгиня, он не вызывает никаких чувств, кроме притворного, из-за денег, смирения, смешанного с гадливостью.

Он поднес свой рот к ее щеке.

— Милая Мадлен.

Его губы коснулись мягкой, персиковой женской кожи, не запачканной никакими румянами, белилами, пудрой, иными красками. Нежно провели по душистому виску. Ощупали широкие, вразлет, темно-русые брови. Напечатлели беглые благословения на полузакрытых веках. Нашли ее чуть раскрывшиеся губы, прикоснулись к ним, мгновенно вспыхнувшим жаром, дрогнувшим, с еле заметным золотым пушком над верхней губой. Язык мимолетно, остро лизнул блеск ее зубов. Он оторвал лицо от соблазна, отодвинулся, оглядел ее ласковыми, почти отечески заботливыми глазами. Как он ни держал себя в руках, его затрясло. О, эта женщина постине обладает магической силой. Она древняя, как Земля. Она излучает в пространство токи страсти. Притяжение ее неодолимо. Тот, кто попадает в ее орбиту, не вырывается. Осторожно, барон. Ты уже в сетях. Ты хотел поиграть, а угодил в капкан. Но твоя игра стоит свеч. Ты должен вызнать у нее, где зарыта ее любимая собака. Должен. И, гляди, она не изо льда сделана. Она тоже, как и ты, прерывисто, трудно дышит. Ее скулы покрываются россыпью красных цветов. Щеки-гвоздики, щеки-маки. Ее веки, что он поцеловал так невесомо, дрожат; тень от густой щетки ресниц кружевом ложится на прозрачный яблочный румянец щеки. Грудь в вырезе платья поднимается, и это не ты, это она безумно хочет, чтобы ты поцеловал ее в яремную ямку. Туда, где горит крестик. Врешь. Это ее тело хочет. Только лишь тело. А загляни ей в глаза. Какая безумная ненависть в них. Ненависть и проклятие.

— Не трудитесь, Черкасофф.

Она тяжело дышала. Выпростав руку из-за его плеча, прижавшегося к ее плечу, откинула прядь волос со лба.

— Это бессмысленно. Я никогда не поддамся вам. Вы можете обольстить меня, да. Вы можете взять меня. Войти в меня. В меня входили многие. Однако не многие имели меня. Я не принадлежу никому. Как только вы захотите подчинить меня себе, Черкасофф…

Искушение было слишком велико. Он склонился и поцеловал Мадлен в то место на груди, где горел золотой букашкой крест.

—.. вы сразу же потеряете меня. А я ведь вам еще нужна. Так я понимаю.

Она, сжатая в его объятьях, глядела ему прямо в лицо.

— Мне моя жизнь не дорога. Так и знайте.