Дымили самосадом, обменивались замечаниями, смеялись над немецкой сводкой, хотя сердце каждого при взгляде на карту изнывало сосущей тоской, порожденной бессильным гневом, жгучей обидой, стыдом и недоумением – знакомой тоской сорок первого года.

– Бачишь, Микола, куда германы заскочили?

– Ну и что? Вон Перцов доказывает, что это кутузовская тактика – заманить подальше и расколошматить!

– «…Советы защищаются с отчаянием обреченных. Наши доблестные гренадеры…» – читает кто-то немецкую сводку.

– Большая земля исчезает на глазах, а Малая, партизанская, все растет да растет. Хороша «малая»! На карте и то смотреть страшно.

– Неужто наш партизанский район так мало места занимает? Пятачком закроешь, а я тут вторую пару сапог сносил!

– У меня жинка в Новочеркасске осталась. Да ты знаешь, где Новочеркасск? Всю жизнь топай – не дотопаешь. А ты говоришь – взяли.

– А в моей Одессе-маме, говорят, румыны хозяйничают, чтоб им!

– Братцы! Слухайте, что фрицы пишут. Умора! «В Горьковской области закончился денежный сбор на строительство танковой колонны. Собрано 49 рублей 37 копеек!» Лихо брешут!

– Армия наша отступает, а мы здесь втыкаем немцам!

– Лучше б наоборот!

Ясное летнее утро. Над Хачинским лесом – безоблачное, безветренное небо. Птичьи песни за ленивым шуршанием листвы. Жаркие брызги солнца на выцветающей зелени.

– Немцы прут через трупы своих солдат, – льется голос Самсонова, – у них миллионы убитых… Ценой огромных потерь им удалось захватить Ворошиловград, Новочеркасск, Шахты, Ростов…

Немцы рвутся к Волге, к Кавказу. Ум цепенеет от убийственных цифр людских потерь. Красная Армия отступает. Но нас двести миллионов! Почему мы не остановим, наконец, не отбросим немцев? Бои, решающие бои идут в полутора тысячах километров от Хачинского леса. Что происходит там? Почему мы отступаем?..

Партизаны мрачнеют. Один лишь Кухарченко улыбается, всем своим видом говоря, что если бы все воевали так, как воюет он, то война шла бы сейчас в предместьях Берлина. Да и Самсонов напускает на себя загадочный вид, намекая, что ему, одному-единственному человеку, находящемуся в прямом и непосредственном контакте с Москвой, ведомы планы будущего разгрома врага.

– Немцы захватили важные районы… История не знает таких боев… – смутно доносится до меня тревожный голос.

Где-то идет Страшный суд. Идет не день, не два, а вот уже тринадцать месяцев. Почти четыреста дней войны! И каждый день войны уносит сотни, тысячи человеческих жизней… Все смотрят на карту. В глазах – тоска, лица угрюмы.

– Положение исключительно грозное. Решается судьба нашей Родины, нашего народа. Это вопрос жизни и смерти для каждого из нас…

Страшный суд… Мы знаем, что дело наше правое. Мы отчаянно, изо всех сил отстаиваем свою правоту, но судьба наша решается там, в излучине Дона, на Кавказе, за тридевять оккупированных земель. Что такое сотня-другая убитых нами фрицев, когда Красная Армия убила уже миллионы гитлеровцев, а они рвутся на восток, идут через трупы! Пока что чаша весов склоняется в пользу врага… А на другой чаше весов – судьба нашего народа, нашей Родины, судьба родины коммунизма, судьба занимающейся над миром зари…

– Панике не поддаваться. Какие бы испытания ни ждали нас…

Так и подмывает немедленно, сию минуту кинуться стремглав на шоссе, на «железку», резать, рвать зубами, стрелять до последнего патрона. Не это ли чувство бросало севастопольских моряков с гранатами под немецкие танки?.. Что там в Москве? Что думают наши генералы? Что делает Сталин?

– Судьба отчизны решается не только между Доном и Волгой. Она решается и здесь, на Могилевском шоссе, на железных дорогах, в гарнизонах врага. Мы немало сделали. За два месяца – около десяти эшелонов, почти сотня машин… А разведка!.. Но враг занес нож над сердцем нашей Родины… Мы должны отрубить руку, держащую этот нож. Мы должны обескровить гитлеровского спрута. К оружию, партизаны! Пулей и толом обескровим фашистского осьминога, разбухшего от крови наших людей – людей Белоруссии и Украины, детей Красницы и Ветринки!

Молчали партизаны. Над Хачинским лесом – безоблачное, безветренное небо. Птичьи песни за ленивым шуршанием листвы. Золотые брызги на листьях. И клокотанье горячей крови в жилах, жаркое биение сердца…

Когда-нибудь после победы люди будут читать книги о войне, будут слушать рассказы о том чувстве страха и надежды, что переживали мы в эти горькие для Родины дни. Поймут ли они нас? Ведь исход борьбы и путь к нашей победе будет им известен наперед!..

Заминированную тишину взорвал веселый голос Кухарченко:

– Иди, иди сюда, браток! – Он тащил за собой обливавшегося потом долговязого парня, со значком «Ворошиловский стрелок» и длинной французской винтовкой Лебеля на толстой белой бечевке вместо ремня. – Вот. От Мордашкина. Самолично видел этого… как его… восьминога. К лесу ползет, спрашивает дорогу к нам.

– Из Ветринского я, – выпалил парень. – Мне командир нужен, сам товарищ Самсонов…

– Я Самсонов, – встал командир.

При виде знаменитого командира хачинских партизан парень смутился еще сильней.

– Докладывай!

– Каратели! Мы на операцию ездили, наших окружили на мельнице, убивают… Полицаи занимают все села вокруг – Кузьковичи, Следюки, Грудиновку, Ветринку…

Лицо Самсонова одеревенело.

– Дальше! – подгонял он нетерпеливо.

– Мордашкин ждет приказа. Говорят, что каратели хотят окружить нас.

– К оружию, партизаны! – зычно, с пафосом, воскликнул Кухарченко, гаерски пародируя манеру речи и голос Самсонова.

– Командиры, ко мне! – звонко крикнул Самсонов. Затягивая на себе ремни, он отдавал приказания: – Отряды Курпоченко, Мордашкина и Фролова обороняют западные подступы к лесу, Дабуже, Смолину, Бовки… Богданов, вели коня мне… Карту, Ефимов! Я с Дзюбой стану на восточной окраине – Александрово, Хачинка, Кульшичи… Сообщать мне обстановку каждые пятнадцать минут. Чтобы со всей самоотверженностью… Кто отступит без приказа – расстреляю…

Связные бросаются к велосипедам и коням.

– Выступать немедленно. Батарея готова?

– По-моему, – лениво проговорил Ефимов, прикуривая у Кухарченко, – тревога ложная. Зря паникует Мордашкин. Случайную стычку с противником обращает в начало карательной экспедиции. Немцам пока не до нас.

– Откуда у тебя такая уверенность? – раздраженно спрашивает Самсонов.

– По моим данным, – отвечает новый начальник разведки, – комендант Могилева только еще просит генерального комиссара Кубе расправиться с нами…

– Отряд построен, Иваныч, – докладывает Кухарченко. – Эй, Иванов! Осьминога поедешь с нами давить?

– Не «Иванов», а «старший лейтенант Суворов», – нахохлился начштаба. – Мне тут один приказик надо составить. Я в лагере за командира останусь. Ну чего ржешь? Мне «Центр» такие указания дал – в драку не ввязываться, беречь себя для агентурной работы.