Самсонов, сразу помрачнев, поднялся.

– «Сова», «Сова»! – сказал он раздраженно. – Могли доложить мне лично. Нечего секретные приказы разглашать, людям настроение портить… Коня мне!

Взрыв смеха, встретивший новую частушку, заглушил слова комбрига. Мы отошли от колодца.

У забора стоял голубой «вандерер» Кухарченко. Из хаты доносились громкие голоса, шарканье ног, смех. На крыльцо вышел Богданов. Влажные волосы причесаны, лицо раскраснелось – видно, он уже успел побаниться.

– Первачку не желаете? Гарью, правда, воняет. Зато ох и лют… Спрыснем победу – разгром немецких оккупантов под Хачинкой! Новость слыхали? Гришку в Пропойске ухайдакали, того дезертира, что сбежал от нас в июне. Служил в полиции и с нами потом связь держал. И нашим, и вашим. Выдала его тут одна жинка полицая… Гестаповцы Гришку насмерть шомполами забили – так ничего и не сказал про нас. Вот и разберись тут, кто герой, кто не герой! Капитан собирается его Героем объявить. Лишний Герой, мол, поднимет авторитет бригады. К тому же, говорит, посмертно куда удобней Героя присваивать: мертвый Герой всегда герой, не подведет!.. Чего мнетесь? Заходите…

По улице на белом командирском аргамаке трусила Алла Буркова. Завидев нас на крыльце, она с трудом сдержала коня.

– Черти! – сказала она трагически, шепелявя из-за выбитых зубов. – Пьянствуете тут, а командир ваш, капитан, с этой лошади только что упал и разбился…

– Насмерть?!

– Ну вот еще, выдумали! – поджала Алла тонкие губы. – Сильно ушибся, в лагерь отвезли, дня два полежит. И что бы мы без него делать стали? Приказано всем собраться в Трилесье. На похороны…

– Самсонова? – зло пошутил Щелкунов, с некоторой даже признательностью глядя на аргамака.

– Да нет же! У Аксеныча сегодня убили одного. Здорово сказал о нем Самсонов: «Лес по дереву не тужит». Наши пушку вытаскивали из кювета – Киселев умудрился ключицу сломать. А у Мордашкина подорвался Костя-одессит. Помните Шевцова? Он хотел снять свои мины под Грудиновкой, когда каратели отошли, пожалел, чудак, пять килограммов тола, так что и хоронить нечего…

Она тронула коня прутиком и затрусила прочь.

– Вот еще один богомазовец погиб, – тихо сказал Щелкунов. Обрадуется теперь Самсонов – есть жертвы. Он тихо добавил: – Значит, не всегда партизан партизану друг…

– Всегда, – ответил я убежденно. – Только, бывает, под личиной партизана скрывается волк.

По улице брело стадо коров. Подпаски щелкали арапниками. От коров пахло разнотравьем и парным молоком.

Мы встали, услышав грозный гул авиационных моторов. Минут через пять тройка бомбардировщиков пикировала над Хачинским лесом. Четвертый Ю-88 проревел над селом. На соломенных крышах теплился отблеск закатного солнца. «Юнкерс» показался мне совсем лишним здесь в этот тихий час, в котором столько грусти и красоты. Из окна выглянул Кухарченко, поглядел на самолеты, жуя что-то, сказал:

– Нет, Семен, на похороны я не поеду. А на поминки – обязательно.

– Гады! Нашли время бомбить! Танцульку разогнали. А ты говорил – успеем!..

Бомбы рвались на опушке леса.

– Учебная бомбежка, – сказал Щелкунов. – Курсанты портачат.

– Вы не уходите! – крикнул нам вдогонку Баламут. – После бомбежки, как стемнеет, кино показывать будут.

– Какое кино? – изумился я. – Брешет!

– Да ты отстал от жизни! – усмехнулся Щелкунов. – Ребята наши раздобыли где-то проектор и фильм один – «Трактористы». «Гробница» наша ток дает. Вчера показывали. Успех потрясающий. Со всех деревень вокруг народ набежал. Не ахти какой шедевр, но в мирное время эту картину не так смотрели. Вчера тут народ смеялся над картиной и плакал по мирному времени. Кругом – фрицы, а мы тут кино показываем про мирную советскую жизнь. Сила! Обязательно посмотри… Сразу после похорон.

– Похороны и кино – нехорошо вроде получается.

– А чего тут такого? У нас тут жизнь со смертью в ногу шагают.

Когда «юнкерсы» улетели к Днепру, партизаны сели на подводы и с гиком, свистом и улюлюканьем понеслись по Хачинскому шляху, где дымились новые воронки, мимо лагеря, через Горбатый мост, через Дабужу в деревню Трилесье. Впереди, обгоняя ветер, с полным кузовом отпетых лихачей мчал на «гробнице» Кухарченко.

Убитого партизана хоронили посреди его родного села сбоку от шляха. Все пять отрядов стояли стройными рядами, фронтом к зияющей черной яме. Ряды партизан окаменели. Поодаль тесной толпой сгрудились жители Трилесья – старики, женщины, дети.

Только ветер шевелит волосы над мертвым лицом. Убитый партизан лежит в открытом некрашеном гробу, сколоченном из свежеобструганных сосновых досок из Хачинского леса. По местному обычаю на груди у покойника лежат кепка, кисет с табаком… Лицо старухи матери, обрамленное седыми прядями и черным платком, словно одеревенело, только бескровные губы да вспухшие красные веки дрожат, но по глазам ее, когда она обводит нас невидящим взглядом, видно, что погас свет ее жизни, опустел для нее мир. Отец партизана, сгорбленный горем кряжистый бородатый кузнец, одной рукой скреб бороду, а другой поддерживает молодую девушку – невесту убитого. Говорят, свадьба была назначена на Покров. Говорят, этот венок полевых цветов у гроба – от невесты. И еще говорят, что она попросилась в отряд и Аксеныч передал ей винтовку убитого. У гроба замер почетный караул из пяти боевых товарищей, по одному от каждого отряда. А ветер гонит клочья розовых облаков по вечернему небу, закручивает столбы пыли на шляхе. Гнутся под его напором придорожные кусты, пылают светлой изнанкой листьев. В ближнем дворе хлопают развешанные простыни. Всюду движение, трепет жизни. И – мертвое лицо…

– Что же это они, каты, зробили с тобой?! – душераздирающе причитает мать, припав на широкую грудь сына. – Кровинушка моя! Ягодка, родненькая, радость ты моя короткая!.. Дитятко мой любимый! Какой же ты был хороший, послушный и ласковый сыночек! Как почитал отца с матерью!

Полевой негромко произнес несколько прощальных слов. За комиссаром стояла старушка с иконой. Кто-то шумно высморкался, заголосили бабы. Дотлевал закат на березах. Вот подняли крышку гроба. Жуткое и гордое, торжественное безмолвие. Шумит только ветер, хлопает белье…

В голове путаются какие-то слова, красивые и верные слова. В душе звучит скорбная музыка. Хочется говорить стихами, но стихи не получаются… Хорошо, нет Самсонова. Он испортил бы эти торжественные, скорбные минуты своим пустозвонством. «Лес по дереву не тужит!..»

Еще одна могила. А сколько таких могил, наверное, роют в эти дни под Чериковом и Краснопольем – там, где прошли батальоны карателей. Операция «Сова» и десять других таких же операций. Сотни Красниц и Ветринок. А на фронте… сколько могил вырыли сегодня на фронте?

Погиб боевой товарищ. Да, длинной и трудной будет дорога к победе. Много вырастет слева и справа от нее наших могил. Но народ неистребим, бессмертен… Сегодня мы срубили еще одно дерево в лесу, обтесали еще один могильный столб. Но нас столько же, сколько в лесу деревьев. Кончится война, а лес будет стоять, зарастут его раны… Но сколько бы лет я ни прожил, и в глубокой старости каждый вечер в деревне, глядя на дотлевающий на русских березах закат, на эти угасающие и негасимые свечи, буду я вспоминать партизанские похороны…